— Руки вверх! Поднимай, поднимай, чего встал? Оружие есть? Нож есть?
В полутьме коридора ничего не мог разглядеть, но руки поднял.
— Сидоркин, кто там? — послышался из комнаты чей-то голос.
— К арестованному...
— Давай сюда.
Кто-то быстро охлопал его по всем карманам. «Что, если хватить в переносицу маячившего перед ним человека, а там одним махом в седло, и поминай как звали?» Но слово «к арестованному» остановило его. «Кто арестован? Уж не Василий ли Фомич?»
Рванул дверь, вошел в комнату, освещенную бьющим прямо в окна красноватым утренним солнцем.
— Руки! — послышалось за спиной.
В середине комнаты стоял Лозовой, за столом сидел незнакомый военный с тремя «кубиками» в петлицах, в форме войск НКВД, рылся в бумагах.
— Документы! — оторвавшись от бумаг, поднял глаза на Кайманова военный.
Яков быстро посмотрел на Лозового, будто спрашивал взглядом, что делать.
— Спокойно, Яша, — ответил комиссар. — У тебя просят документы. Надо предъявить.
Кайманов расстегнул карман гимнастерки, положил на стол паспорт и удостоверение, выданное погранкомендатурой.
— Фамилия?
— Там написано. Комиссар меня знает, — все еще не веря происходящему, по привычке ссылаясь на авторитет Лозового, сказал он.
— Вижу, что знает.
Солнечный луч, бивший в голову представителю НКВД, высвечивал на его макушке розоватую кожу. Против света Яков не очень хорошо видел его лицо, зато сам был отлично виден.
— Итак, фамилия?..
— Кайманов Яков Григорьевич, бывший председатель поселкового Совета Даугана.
— Зачем в город?
— Вызвали в НКВД.
— Значит, по адресу. Сидоркин, осмотри еще раз.
Красноармеец снова охлопал карманы Якова, доложил, что оружия нет.
— Василий Фомич, как же так? — негромко спросил Яков.
У него просто не укладывалось в голове: арестован комиссар гражданской войны Лозовой, человек, делавший революцию! Разве возможно такое?
Он незаметно кивнул Василию Фомичу в сторону окна, из которого виден был привязанный у калитки конь, показал взглядом на рывшегося в столе и запихивавшего в портфель документы оперативника, как бы говоря: «Только прикажи, через минуту будешь на свободе!» Но Лозовой едва заметно покачал головой:
— Разберутся, Яша. Правда восторжествует.
«Да кто разбираться-то будет?» — с горечью подумал Яков. По собственному опыту он знал, что правда торжествует далеко не всегда. Его самого сняли с председателей за чужой промах. Где же она, правда?
— Руки не связываю, — не поднимая головы, сказал Лозовому оперативник. — Это единственное, что могу для вас сделать.
— Да, конечно, — лаконично произнес Лозовой.
«А оперативник-то тюха, — подумал Яков. — Я бы на его месте так не поступил».
Оперативник действительно был явно не в своей тарелке: с обыском не спешил, будто ему самому хотелось оттянуть время. Не обращая внимания на Якова и комиссара, он встал, вышел в другую комнату,
— Василий Фомич, еще не поздно. Я их задержу. Конь у ворот. Скачите прямо к Амангельды — он вас в горах так упрячет, никто не найдет, — едва слышно зашептал Яков, повернувшись спиной к стоявшему у двери конвоиру.
— Попыткой к бегству я как раз и докажу, что в чем-то виноват, — так же тихо ответил Лозовой.
— Да в чем вас обвиняют-то?
— В организации антисоветского мятежа на Даугане. Это, так сказать, последняя капля. А вообще, сам пока не знаю.
— Зачем? Кому это надо? Все ведь неправда! — уже не таясь, громко произнес Яков. — Вы понимаете, кого вы берете? — обернулся он к появившемуся на пороге оперативнику. — Это же комиссар Лозовой! Василий Фомич Лозовой. Его каждый здесь знает, он у нас революцию делал!
— Думаете, без вас не знаю? — сказал оперативник. — Я — военный. У меня приказ. Не выполню, пойду под трибунал. И без того разрешаю больше, чем положено, потому что лично знаю Василия Фомича...
Растерянный, потрясенный, Яков отказывался понимать то, что слышал. Оперативник, как видно, уважающий комиссара, не скрывал, что Лозовому грозит опасность. Пока не поздно, надо что-то делать, надо все взять на себя.
— Весь сыр-бор загорелся из-за меня! — воскликнул Яков. — Меня, понимаете, меня с председателей сняли... Я во всем виноват: и в том, что не того кандидата ждали, и что людей не собрал. А митинг сам собой вышел.
— Все это расскажете следователю, — так же сдержанно ответил оперативник.
— Василий Фомич!..
Яков не мог вот так просто, без борьбы отдать Лозового. Скажи комиссар лишь слово, и он жизни не пожалеет, чтобы спасти его.
— Василий Фомич!..
— Спокойно, Яша. — Лозовой обнял его. — Если ошибка какая со мной выйдет, помни, что я верю в святое наше дело, верю в партию. И ты обещай, что никогда не утратишь этой веры...
Они крепко, по-братски обнялись.
— Не наделай беды, Яша, — продолжал Лозовой. — В таких делах голова должна быть холодной. Не партизань... Береги себя.
— Да вы, никак, на тот свет собрались! — с тревогой воскликнул Яков.
— Не тороплюсь, Яша, но все же пока прощай... Они еще раз обнялись и поцеловались. Оперативник теперь уже нетерпеливо прохаживался перед дверью: три шага в одну сторону, три — в другую. Лозовой снял с гвоздя фуражку, низко надвинул на лоб, коротко бросил:
— Пошли...
— У меня нет ордера на ваш арест, — повернувшись к Якову, сказал оперативник. — Вас вызвали, можете ехать самостоятельно.
— Пусть какой-нибудь солдат верхом поедет. Коня передайте на Дауган. Поеду с Василием Фомичом, — заявил Яков. Он надеялся, что, если поедет вместе с комиссаром в машине, их вместе вызовут к следователю.
Всю дорогу до здания НКВД Яков обдумывал, что скажет в защиту Лозового, а также в свою собственную. Но едва они вошли в подъезд, комиссара сразу увели. Его ждали.
— Прощай, Яша. Ты ни в чем не виноват... — Это были последние слова Василия Фомича, которые слышал Яков.
— До свидания, Василий Фомич!..
«Сынок, ты ни в чем не виноват! Прощай, Глафира!» — как эхо прозвучали в его ушах слова отца.
Лозовой оглянулся. Яков увидел его глубоко запавшие глаза. Страшная мысль поразила его: Василий Фомич больше не вернется. Сейчас он знал это точно: с такими же словами уходил из жизни отец. «Но отца расстреляли белоказаки. Комиссара взяли свои! Почему? Вернусь ли я сам? Может, для меня тоже навсегда отрезан путь в родные горы? А как же Ольга, Гришатка?»
Вчера сын пришел к нему на сеновал разделить горе. Как еще нужен отец маленькому Гришатке! Но
