Наполеон (нахмурился). Эта бедная армия… Она очень уменьшилась по пути от Смоленска. Судьба просто распутница. Рапп, я всегда это говорил и теперь начинаю это испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?
Рапп. Да, ваше величество.
Наполеон (взял пастилку, положил ее в рот, строго). Розданы сухари и рис гвардейским полкам?
Рапп. Да, ваше величество.
Наполеон. А рис?
Рапп. Я передал приказания вашего величества о рисе.
Наполеон (недоверчиво покачал головой. Слуга входит с пуншем). Подайте пунш этим господам… (Принюхиваясь к стакану.) У меня нет ни вкуса, ни обоняния. Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка. Корвизар дал мне эти пастилки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Наше тело — это машина для жизни. Оно для того устроено. В этом состоит его природа. Оставьте в нем жизнь в покое, пусть сама защищается, она сделает больше, чем когда вы будете пичкать тело лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время. Часовщик не может открыть их, он может управлять ими только ощупью и с завязанными глазами. Да, наше тело — машина жизни, и только. Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. И только. Будем иметь дело с Кутузовым… Посмотрим, Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления? Посмотрим…
Занавес.
Совет в Филях. В просторной избе в два часа собрался совет. Генералы один за другим входят в избу и рассаживаются в красном углу на широких лавках под образами. Кутузов сидит от них особо, в темном углу за печкой, глубоко опустившись в складное кресло. Он беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входящие один за другим подходят к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой. Вокруг елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и приставили у стола. На лавку эту сели пришедшие Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами на первом плане сидел с Георгием на шее, с бледным, болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с головой, Барклай-де-Толли. Второй день уже он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидит Уваров и негромким голосом, как и все говорили, что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидит, облокотивши на руку свою широкую, со смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и кажется погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения и привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светится нежной и хитрой улыбкой.
Раевский. Что же мы не начинаем?
Остерман. Надо подождать Бенигсена…
Раевский. А где он?
Остерман. Опять осматривает позицию. Ведь он ее выбрал.
Коновницын. Ну, это только предлог. Доканчивает свой вкусный обед.
Бенигсен входит в избу. Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но на столько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен. Ваша светлость, позвольте поставить на обсуждение совета вопрос: оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?
Долгое общее молчание. Все лица нахмурились. Слышны сердитое кряхтение и покашливание Кутузова. Все глаза смотрят на него.
Кутузов (лицо его сморщилось, точно он собирается заплакать. Но это продолжается недолго. Вдруг он заговорил сердитым голосом, повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов). Священную древнюю столицу России… Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, — это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасение России и армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?». Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение.
Откачнулся назад на спинку кресла.
Барклай. Невозможно принять оборонительное сражение под Филями.
Ермолов. Позицию я осматривал по приказанию вашей светлости. Под Москвою на этой позиции нельзя драться. Надо отступить.
Остерман. Не понимаю, как можно было выбрать эту позицию.
Кайсаров. Надо было принять сражение еще третьего дня.
Бенигсен. Допускаю, что оборонительное сражение на этой позиции невозможно, хотя и не вижу к тому основательных доводов. Но любовь к родине и любовь к Москве, проникающие всех нас, побуждают сделать все возможное для спасения Москвы. Посему предлагаю перевести войска в ночи с правого фланга на левый и ударить на другой день на правое крыло французов.
Ермолов. На левом фланге позиция сильнее, и с мнением его сиятельства я не соглашаюсь.
Дохтуров. Вот именно — ударить всеми силами на их правое крыло.
Раевский. Согласен и я. Прежде чем оставить столицу, уж если это суждено, потребно принести последнюю жертву.
Коновницын. Мы не можем изменить ход дел. Москва уже теперь оставлена; и следует говорить о том направлении, которое в своем отступлении должно принять войско. Надлежит отступать на Калужскую дорогу.
Кутузов (спокойным и тихим голосом, бросив на Бенигсена быстрый лукавый взгляд). Я, господа, не могу одобрить плана графа. Передвижения войска в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, посмотрим… (Как будто задумался, приискивая пример, и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля…
Бенигсен смутился и сердито прошелся по избе. Последовало показавшееся всем очень продолжительным молчание.
Кутузов (тяжело вздохнув, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него). Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки. (Медленно приподнявшись, подошел к столу.) Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но я, властью, врученной мне моим государем и отечеством, я приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Кутузов (отпустив генералов, долго сидел, облокотившись на стол.
