Собрание пьес. Книга 2

Вошедшему к нему адъютанту Шнейдеру). Этого, этого я не ждал, этого не ждал… Этого я не думал… Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? И кто виноват в этом?

Шнейдер. Вам надо отдохнуть, ваша светлость.

Кутузов (ударяя пухлым кулаком по столу). Да нет же… Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, будут и они, только бы…

Занавес.

Картина девятая

2-е сентября, 10 часов утра. Наполеон стоял на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Стояла та необычайная осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.

Наполеон. Вот он, наконец, этот знаменитый азиатский город с своими бесчисленными церквами, священная Москва… Давно пора… Раскройте предо мной план этой Москвы. (Адъютанты развертывают план Москвы и раскладывают его на походном раздвижном столе.) Вот она, эта столица, — у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что он думает? Странный, красивый, величественный город… И странная, величественная эта минута… В каком свете представлюсь я моим войскам? Вот она, награда для всех этих маловерных.

Мюрат. Одно ваше слово, государь, одно движение вашей руки, и погибла эта древняя столица царей.

Наполеон. Нет, мое милосердие всегда готово снизойти к побежденным. Я должен быть великодушен и истинно велик… Но нет, это неправда, что я в Москве… Однако, вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет это, я знаю его. С высоты Кремля — да, это Кремль, да, — я дам законы справедливости; я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью вспоминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны, что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. «Бояре, — скажу я им, — я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных». Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она… (К свите.) Пусть приведут ко мне бояр. (Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами. Наполеон стоял на Поклонной горе, ожидая депутации.) Надо будет назначить дни собраний во дворце царей, где должны сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Назначить губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население.

Генерал. В Москве много богоугодных заведений.

Наполеон. Все эти заведения будут осыпаны моими милостями. Как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо быть милостивым, как цари. Чтобы тронуть сердца русских, на всех этих заведениях я прикажу написать большими буквами: «Заведение посвящено моей матери». Нет, просто: «Заведение моей матери». Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной, но что же так долго не является депутация города?

Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами.

Генерал (посланный за депутатами). Москва пуста; все уехали и ушли из нее. Есть толпы пьяных, но никого больше.

Лица совещавшихся были бледны и взволнованы.

Маршалы и генералы.

— Каким образом объявить о том императору? Каким образом, не ставя его величество в смешное положение, объявить ему, что он напрасно ждет бояр так долго?

— Надо во что бы то ни стало собрать хоть какую-нибудь депутацию.

— Надо осторожно и умно подготовить императора, объявить ему правду.

— Но как сказать?

— А все-таки надо ему сказать. Но господа… (Наполеон терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из-под руки по дороге в Москву и гордо улыбаясь.) Но это невозможно.

Наполеон. Однако пусть они не думают, что я буду ждать их долго. Азиатская медлительность этих господ, этих бояр Москвы мне надоела. Величественная минута не может длиться без конца. Пусть войска мои вступают в Москву.

Подал знак рукою. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска двинулись в Москву. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.

Генерал. Ваше величество, Москва пуста.

Наполеон (сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча. После долгого молчания). Подать экипаж. Москва пуста… Какое невероятное событие…

Занавес.

Картина десятая

Крыльцо у дома Растопчина. Окна и двери выходят в светлую роскошную гостиную. На улице перед крыльцом толпа и человек двадцать мастеровых, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чулках, с унылыми лицами.

Высокий мастеровой. Он народ разочти, как следует. А что ж он нашу кровь сосал, да и квит. Он нас водил, водил — всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.

В толпе.

— Куда идет народ-то?

— Известно куда, к начальству идет.

— Что ж, али взаправду наша не взяла сила?

— А ты думал как… Гляди-ка, что народ говорит.

Высокий мастеровой. Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено… Так ли я говорю, православные? Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить-то мало ли их.

В толпе. Что пустое говорить… Как же, так и бросят Москву-то? Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войск наших идет. Так его и пустили… На то начальство. Вот, послушай, что народ-то бает. (Небольшая кучка людей окружила человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.) Указ, указ читают… Указ читают…