цветок».
— Но ведь там болото? — сказала Людмила.
— Ну что ж! — сказал Шпрудель. — Не найдем дороги, вернемся. А может быть, найдется мост, где «катятся волны внизу, повозки вверху, и любезно мастер возможность дал также и мне перейти».
— Не знаю, — отвечала Людмила. — Мы только раз туда ездили, уже давно, и я не помню дороги.
Шпрудель вздохнул, нежно пожал руку Людмиле и патетически воскликнул:
— Ах, Людмила, мой нежный друг! Если бы я не любил тебя, я любил бы одну природу! «Если б в мире вдруг людей не стало, то считал бы я живыми скалы». Но недолго мне гулять в этих прекрасных местах.
— Почему, Гейнрих? — тревожно спросила Людмила.
Неопределенные выражения сменялись на лице Шпруделя. Он отвернулся от Людмилы и говорил тихо и отрывочно:
— Я получил печальное известие. Мой отец болен. Зовет домой. Торопит. Боится, что умрет, не успевши увидеть меня. И я должен спешить.
Людмила слегка побледнела. Спросила:
— Но ты вернешься, Гейнрих?
Шпрудель нежно обнял ее за плечи, привлек к себе и говорил:
— Если бы я был послан в пучину морскую за кубком золотым, и тогда бы я к тебе вернулся, Людмила. А ты, Людмила? «Людмила моя все еще меня любит? У меня то же сердце, что вчера: а у тебя?»
Он в самом деле любил Людмилу и был взволнован необходимостью разлуки. Но его постоянные цитаты из Шиллера и постоянно приподнятый тон делали звук его речей неверным. Людмила, очарованная голубоглазым тевтоном, не замечала этого. Слезы были у нее на глазах, когда она говорила:
— Ты знаешь, как я тебя люблю.
— «Любовь есть лестница, по которой мы восходим к богоподобию», — опять процитировал Шпрудель.
— Я боюсь этой разлуки, — говорила Людмила.
Шпрудель сейчас же вспомнил утешающую цитату:
— «Кто может разорвать союз двух сердец? разъединить тоны одного аккорда?» Для моей любви нет Леты.
Совершенно неожиданно для многих развертывались грозные события. Австрия послала ультиматум Сербии, и стало известно, что Россия принимает живейшее участие в судьбе слабого славянского государства.
После обеда получены были газеты с очень тревожными известиями. Поднялись шумные, взволнованные разговоры. Генерал Старградский спокойно сказал:
— Мы заступимся за Сербию.
Молодой француз Дюбуа, брат той юной Мари, о которой утром говорил Буравов, восклицал с волнением:
— И будет великая война, и моя бедная Франция… Но мы исполним наш долг, чего бы нам это ни стоило!
Один только Шпрудель был совершенно спокоен. Он с насмешливою улыбкою спросил:
— Да разве Сербия — вассал России, чтобы вы за нее заступались? Германия этого не позволит.
Он сказал это таким высокомерным тоном, что все посмотрели на него с удивлением. Сергей засмеялся.
— Ну, — сказал он, — как же это вы не позволите?
Шпрудель очень высокомерно и красноречиво доказывал, что Германия имеет достаточно сил, чтобы заступиться за свою союзницу и вести победоносную войну на два фронта.
Ельцов тихо сказал Александре:
— Замечательный тон у этого господина!
Александра отвечала ему так же тихо:
— Я никогда еще не видела его таким запальчивым. Из-под оболочки скромного инженера выглядывает мундир прусского лейтенанта.
— Хорошо, если только лейтенанта, — сердито проворчал Ельцов.
Старградский спокойно отвечал Шпруделю:
— Нет, господин Шпрудель, мы не дадим Сербию в обиду. Мы не одни, и пришел час расплаты по старым счетам. На этот раз мы не уступим.
Екатерина Сергеевна тревожно спросила:
— Но если будет война, тебя пошлют?
Старградский улыбнулся.
— Надеюсь, Катя, что не оставят дома.
— Боже мой! Боже мой! — воскликнула Екатерина Сергеевна и заплакала.
Людмила, очень взволнованная, тронула Шпруделя за плечо и тихо шепнула ему:
— Гейнрих, пойдем в сад, мне надо сказать тебе кое-что.
Она быстро вышла на балкон. Шпрудель пошел за нею. Людмила быстро шла в дальний угол сада, к пруду. Когда уже за деревьями не слышно было голосов и шума в доме, она остановилась на берегу пруда, положила обе руки на плечо Шпруделя и, глядя прямо в его глаза, спросила:
— Гейнрих, ты поступишь в армию, ты будешь воевать против России?
Шпрудель глянул в сторону и уклончиво отвечал:
— Будем надеяться, что до войны дело не дойдет.
Людмила заплакала.
— Гейнрих, — говорила она, — если ты меня любишь, останься. Подумай, — сердце мое, сердце мое!..
Шпрудель пожал плечами. Лицо его приняло высокомерное выражение. Он сказал холодно:
— Я — германец. Я должен.
Людмила плакала и говорила:
— Я ведь ничего у тебя не прошу, только останься. Не хочешь? Но ведь я тебя люблю. Люблю, но я все-таки русская. Моему народу, моей России не изменю, скорее любовь к тебе вырву из сердца, хотя бы и вместе с жизнью.
— Людмила, — торжественно сказал Шпрудель, — что бы ни случилось, в каком бы положении я ни был, я не сделаю ничего, что было бы недостойно твоей любви ко мне и моей чести.
Через несколько дней началась мобилизация, и вслед за тем Германия объявила нам войну. В доме стало суетливо и неспокойно. Ельцов и Сергей уехали со своим полком в первые же дни, а скоро после них и генерал собрался уезжать. Грозный смысл событий тонул в хлопотах о вещах, о чемоданах. Время от времени в комнаты входила няня, очень старая, останавливалась на пороге, подпирала голову рукою, смотрела на генерала с соболезнованием, вздыхала, покачивала головою и уходила. Разговоры велись по большей части в тревожном темпе, и многие слова и действия казались иногда беспричинными. Один генерал Старградский спокойно курил папиросу за папиросою, то задумывался, то спокойно говорил. Все распоряжения перед отъездом он быстро сделал и ждал назначенного для отправления часа.
Стоял ясный, солнечный день в конце лета. Из открытых окон по временам слышались звуки военной музыки, приветственные крики, пение. Чувствовалось, что на улице бодрое, спокойное и трезвое настроение.
Дочери старались быть чаще с отцом; в их глазах было тревожно-ласковое выражение.
Екатерина Сергеевна повторяла:
— Такой ужас эта война! Наш милый мальчик…
Привычным жестом она прикладывала платок к глазам. Видно было, что она плачет уже не первый раз, и на лицах ее дочерей уже появлялось каждый раз выражение очень сдержанное, похожее на выражение привычной скуки.
