Раиса очень тихо сказала:
— Не надобно плакать, мама.
Старградский знал, что эти слезы — признак только внешней слабости, и что его жена — твердая, славная женщина. Мягко улыбаясь, он говорил:
— Наш мальчик уехал веселый. Да и он ли один? Молодежь вся так хорошо и бодро настроена. Не только студенты, даже мальчики рвутся на войну. Даже девочки мечтают о том, чтобы поступить в сестры милосердия. У Марьи Петровны сыновья всюду бегают, просятся, чтобы их взяли если не в солдаты, так хоть в санитары, а сколько им лет?
Людмила сказала:
— Все-таки они не так уж молоды. Старшему уже девятнадцать, Миша годом только моложе.
— А наш Сережа уже второй год офицером, — говорил Старградский. — Даже Уэллер и Дюбуа просятся к нам в добровольцы.
— Их возьмут? — тревожно спросила Раиса.
— Возьмут, я думаю. Отчего же не взять! Союзники.
Раиса сказала, краснея:
— Вот сон в руку. Я так и знала.
— Здесь так беспокойно и тревожно, — говорила Екатерина Сергеевна. — Близка граница. Я думаю, Николай, что нам лучше уехать отсюда в Москву.
— Конечно, уезжайте, — сказал Старградский. — И чем скорее, тем лучше. Война как война. Ни за что нельзя поручиться.
Уже не первый раз поднимался разговор об отъезде. Екатерина Сергеевна думала, что в такой близости к театру войны не следует жить семейству, из которого уехали все мужчины. Но дочерям это ее решение не совсем нравилось. Особенно хотелось остаться Раисе. Она говорила:
— Когда мимо нашего дома будут проходить солдаты, я стану раздавать им цветы из нашего сада и табак.
Людмила, слегка усмехаясь, возражала:
— Твои цветочки, Раиса, солдатам не нужны.
Как и многим русским интеллигентным людям, Людмиле казалось, что простому русскому народу доступны только простые и грубые удовольствия. Она была очень удивлена, что запретили продажу водки, и говорила иногда:
— Вот подождите, бунт будет, мужики водки потребуют.
Цветы в руках мужика — это казалось ей одною из наглядных несообразностей. Но Раиса видела на станции воинские вагоны, украшенные зеленью и цветами. Цветики лазоревые в солдатских руках казались ей необычайно трогательными.
Иногда и Александра говорила:
— Я, мама, не уеду. Я останусь с Раисою.
— Ну и глупо, — возражала Екатерина Сергеевна. — Что здесь вам делать? Все говорят, что надо уезжать. И Павел Дмитриевич говорит то же. Поймите, близка граница. Впрочем, вы с Раисою всегда наперекор, и всегда у вас чудачества.
Раиса убеждающим голосом говорила:
— Мама, отец Григорий остается же. И здесь так много бедных, без работы.
— Тебе отец Григорий дороже матери. Ты бы еще на странника Никандра…
Напоминание о Никандре было неприятно Раисе. Как только начались тревожные дни в городе, Никандр ушел. Няня, никогда не любившая Никандра, говорила Раисе:
— Никандра твой говорит: «Я, говорит, немецкого духа не терплю». Живо собрался, пошел. Уж больше двух недель его здесь никто не видел. Лукавый он, твой Никандра.
— Зачем ты так, няня? Грешно, — с укором говорила Раиса.
— Спроси своего англичанина Личарду, он тебе тоже скажет.
— Так он — англичанин. Он не может понять. А ты, няня, русская, тебе грешно.
Няня досадливо махала рукою и отходила.
Повторяя свою любимую мечту, Александра говорила:
— В нашем доме можно устроить лазарет хоть на десять раненых. Хоть на легко раненых. Чем ближе к полю битвы, тем лучше. И здесь я все же ближе к моему Володе.
— А если сюда придут немцы? — говорила мать.
Александра спокойно отвечала:
— Будет то же, что в Бельгии. Страшно подумать. Но что же делать!
Раиса плакала и говорила:
— Немцы вытопчут мои цветники сапогами. Они любят разрушать. И Уэллер говорит, что они грубые. А Уэллер никогда ни о ком не говорит худо.
— Немцы не тронут твоих цветов, — отвечала Людмила. — Разве ты забыла, как Гейнрих любит цветы? Нет, я не верю рассказам о германских жестокостях. Радимова вернулась, ей ничего не сделали.
Александра сказала спокойно:
— По разному было, Людмила. Никто не думает, что все немцы сразу стали зверьми.
Разговоры о германских жестокостях были особенно тягостны для Людмилы. Ведь она же была влюблена в одного из германцев! К той общей влюбленности в германское, в их философию, науку, культуру, в весь строй их жизни, к этой влюбленности, владеющей многими из нас, в душе Людмилы присоединялось особое, личное, глубокое чувство, та роковая привязанность, которая сильнее не только голоса рассудка, но и темной силы расовых разделений.
Людмила говорила:
— Люди — братья. И если брат должен идти на брата, так зачем же ненужные жестокости?
Александра напоминала ей:
— Однако больных из больниц они выбрасывали. Разве ты не помнишь этого ужасного рассказа о женщине, у которой солдаты срывали при обыске повязки с лица? Ведь эта несчастная умерла. Она доверчиво поехала к ним лечиться, и они…
Людмила чувствовала в своем сердце острие меча. Неужели это все правда? Она плакала и говорила:
— Это ужасно, если правда! Такое злодейство.
Александра обнимала и тихо утешала ее. Раиса, больно и кротко негодуя на эту темную силу, зажегшую столько злобы в сердцах наших врагов, говорила:
— Нет, лучше я раздам мои цветы нашим солдатам.
Но матери страшно было и думать, что дочери останутся в том городе, куда могут придти враги. Она говорила:
— Если ты думаешь, что немцы твои цветы вытопчут, так подумай, Раиса, что они с тобою сделают?
— О, я умею стрелять! — отвечала Раиса.
— Так ведь и тебя расстреляют!
— Пусть, но раньше я убью не одного врага.
А Александра говорила все о своем:
— Раненых, может быть, тогда и успеем вывезти. Ведь мы же устроим на легко раненых.
Раиса вторила ей:
— Мы с Сашею будем ходить за ними. Ты знаешь, папа, что мы этому учились.
Наконец Старградский решительно разочаровал ее.
— Раненых к вам не положат. Для этого есть полевые лазареты. Или отправят куда-нибудь подальше, из района действующей армии.
Но Александре все-таки не хотелось уезжать. Дети, жены запасных, — всем им надо помочь. «У нас не крепость, — думала она, — никому в тягость мы не будем, а помочь проходящим войскам чем-нибудь сможем. Зачем же делать так, чтобы наши войска шли точно в пустыне?» Но мать досадливо отмахивалась от всех ее рассуждений и говорила:
— Ну, с тобою не сговоришь. Не знаю, в кого ты такая спорщица. Как только ваш папа уедет, я начну
