укладываться. И тебе, Саша, я не позволю здесь оставаться. Ты должна подумать о своем ребенке. Оставаться здесь с ним, это — чистое безумие.
Раиса спрашивала:
— А мне, мамочка, можно остаться? У отца Григория я бы могла…
— Ну а тебе, Раиса, и тем более, — строго отвечала Екатерина Сергеевна.
Людмила пришла в кабинет к отцу, — поговорить. Сестры любили эти разговоры с отцом.
Старградский говорил:
— Ну вот, наконец, и нам пришла очередь выступить на дело. Я очень рад. Я так понимаю настроение Сережи. И я горжусь тем, что Сережа пошел на войну как на праздник. Мне только жаль, что ваша мама так печально настроена. Правда, матери всегда плачут, отпуская детей на войну. Но вы, дочки, поддерживайте в ней бодрость духа.
— Папа, когда брат идет на брата, нечему радоваться, — тихо сказала Людмила.
— Нет, Людмила, не брат на брата, — мирные народы защищаются от тевтонского насилия. Смотри, как спокойны Александра и Раиса. А ведь у Александры муж на передовых позициях, Раиса беспокоится за Уэллера.
Людмила посмотрела на отца с удивлением.
— Почему за Уэллера? Он влюблен в Раису, а она к нему совсем равнодушна.
— Ты ошибаешься, Людмила.
— Раиса и Уэллер такие разные. Они постоянно спорят и ссорятся.
— Даст Бог, всю жизнь проспорят, до старости будут ссориться и мириться. А с немцами у нас мира все равно не будет и не может быть. Не теперь, так после, воевать с немцами все равно пришлось бы.
— Их милитаризм — это одно, а их культура очень высокая, — сказала Людмила, повторяя нашу общую ошибку.
Ведь многим из нас казалось в эти дни, что милитаризм — явление, случайное для современной Германии.
Старградский спокойно возразил:
— Высокая культура отшлифовала их, но только шлифовка эта ничего не меняет в их духовной сущности, очень грубой.
— Папа, нам еще многому от них надобно учиться.
— Учиться никогда и никому не мешает. Еще Петр Великий сказал: «Аз есмь в чину учимых, и учащих мя требую». Только учиться нам не у немцев.
Людмиле, как и многим из нас, казалось, что учиться чему-нибудь можно только у западных европейцев. Она сказала:
— Не у странников же и не у старцев, как наша блажная Раиса!
Очень рассудительная, она всегда свысока относилась к простодушной и молитвенной Раисе.
Старградский отвечал:
— У народа многому можно учиться. А немцы… Вот они смотрят на нас, как на варваров, а детей своих бьют.
— Папа, ты несправедлив; ты не любишь немцев.
— И они нас не любят.
Людмила очень покраснела. Ей уже давно хотелось сказать отцу о своей любви к Шпруделю. Странная для нее самой нерешительность сковывала ее. Теперь, когда Шпрудель уехал, ей особенно тяжело было скрывать от отца. Сегодня она шла к отцу с тем, чтобы наконец сказать об этом. Смущаясь и робея, как девочка, она сказала:
— Ты, папа, не знаешь… Я тебе не говорила, не решалась, но ты, может быть…
Отец улыбнулся.
— Все знаю. Но что делать! Я даже знаю, что он называет тебя прекраснейшим экземпляром блондинки. Цитирует это прозвище из какой-то Шиллеровой пьесы.
— Мой Гейнрих, — начала было Людмила.
Отец говорил:
— Он — храбрый малый. Но слишком самоуверенный. Он знает, что ты его любишь, и уже смотрит на тебя как на свою. Чем бы ни кончилась война, он без всяких колебаний придет за тобою.
— Он такой умный, чувствительный, — говорила Людмила. — Так любит искусство, природу.
Старградский смотрел на нее с сожалением. Он думал, что эта любовь еще немало причинит Людмиле несчастий. Он сказал:
— Вот ты его любишь, а на поле битвы он может встретиться с твоим братом.
— Папа, это ужасно! — воскликнула Людмила, бледнея. — Если бы ты знал, как мне тяжело! Но что же мне делать! Я люблю его. Враг моей родины, — но мне он дороже воздуха, которым я дышу.
— И ты не можешь вырвать этой любви из своего сердца?
— Нет, отец. Я отдала ему свою любовь, и это навеки.
— А то, что он сражается против нас?
— Папа, это такой ужас! Я чувствую себя так, как будто у моей души глаза выжжены, и вокруг меня такой мрак! Но ведь кончится же эта война!
— Все на свете кончается.
— Когда будет мир, когда все это ужасное, жестокое забудется, ты не будешь противиться тому, чтобы я вышла за Гейнриха?
Старградский пожал плечами.
— Это уж твое дело. Если тебе так надо…
Людмила говорила страстно:
— Разве все люди — не один род, великий, царящий над землею? Разве все мы — не братья и не сестры? Разве мы должны разделяться и ненавидеть, как звери разных пород? Наши дети одинаково любили бы и Россию, и Германию.
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — отвечал Старградский.
— Перекуют же мечи на плуги, разве ты этому не веришь?
— Пока немцы будут искать новых рынков для своей промышленности, они нам мира не дадут.
— Разве наши лучшие ожидания — только праздные мечты? И разве наши учителя и поэты говорили нам неправду, повторяя высокие слова о человечестве, о братстве всех людей?
— «Небо ясно, под небом места много всем». Но только каждое место под солнцем должно быть освящено. Родина там, где мы молимся, любим и страдаем, а не там, где коптят небо трубы наших фабрик.
Вошли Екатерина Сергеевна и Александра. Старградский внимательно посмотрел на жену.
— Катя, ты опять плакала?
Она смущенно улыбнулась. Все эти дни такая тоска томила ее, и такою преступною казалась ей ее любовь к Буравову! Она говорила:
— Николай, ради Бога, береги себя. У тебя уже есть все, чего может пожелать человек твоего возраста. В твоем чине нет никакой надобности стремиться под неприятельские выстрелы.
— Не беспокойся, Катя. Что Бог даст, то и будет. С моим чином и в кусты прятаться тоже не полагается. Каждый из моих подчиненных должен видеть во мне живой пример. Ну а ты, Саша, не боишься за мужа?
Александра вспыхнула. Глаза ее заблестели.
— Боюсь, боюсь. Вся душа моя — страх и тревога. Но если его убьют… Нет, я не буду плакать.
И вдруг заплакала.
— Нет, нет, папа, не смотри, — это минутная слабость.
Заплакала и Людмила. Говорила:
— У нас у всех есть за кого бояться. И у Раисы есть за кого молиться, для кого ждать чуда. И хуже всех мне, — душа моя разрывается и томится смертельно.
Как это часто бывает, слезы успокоили Александру. Вытирая глаза платком и уже улыбаясь тому
