сновала между путевым постом, временным рыбацким становищем на озере и деревней.
Семен не надеялся на Василия. Он знал: когда лов, идет рыба, бригадир может не есть, не спать — не уйдет с водоема. А в запрет он тоскует и ленится заниматься побочной работой. Оба запора — и в устье и на истоке старицы — были поставлены стараниями Семена. Это он собирал кривецких мужиков на помощь рыбакам, забивал с ними колья, искал по деревне цепи для грузил, садил на шнур-сеточник мелкоячеистую дель. Для этого он и приехал сюда из Чердыни.
Потом Семен умчался на своей лодке выше — проверять дальние договорные бригады.
Деликатный он человек. Знал ведь, что не сможет отказать мне, а я обязательно напрошусь в эту поездку. Времени же у него в обрез. Ему хочется обернуться поскорее, а с двумя моторка идет не так ходко… Он уехал, когда я сидел с удочкой на озерном берегу.
Вернулся Семен через несколько дней, усталый, невыспавшийся. Глубже запали бороздки на щеках, плотнее были сомкнуты губы. Заулыбался, лишь когда рассказывал о том, как поймал браконьера.
— Еду. Гляжу: в заливчике на мелководье бродят с бредешком мужик и баба. Проехал бы мимо, шибко некогда было. Да зло меня взяло: он в сапогах резиновых, а она выше колен в холодной воде. «Эх, ты! Женку-то пожалел бы!» Ну и акт на него составил. Подольше не забудет…
Иначе вел себя Семен, когда мы вместе разговаривали с другим «вольным» рыбаком…
Мы заметили лодку еще издали. Она плыла на самой середине реки, как на ладони, а нас под берегом не было видно. Посреди лодки виднелась горка вентерей. Мужичок в потертой шапке тяжело взмахивал веслами, а мальчонка кормовиком помогал ему держать наперерез течению.
Когда они вошли в устье речушки возле деревни, мы, описав дугу, встали на берегу как раз в том месте, куда направлялась лодка. Конечно, увидев необычную для этих мест моторку и наш маневр, он все понял, но спокойно греб, не меняя курса.
Нет, он все-таки растерялся. И у меня в руке подрагивал карандаш, когда я заполнял акт — первый раз в жизни. Я задавал вопросы, почти не глядя на мужика, на испуганное лицо мальчика. Я оторвался от стандартного листа, чтобы внимательнее рассмотреть, что в лодке… Шесть стареньких вентерей, неразобранных, с рассохшимися прутяными кольцами. Видно, что они давно не были в воде.
Он рассказал о себе все: фамилию, имя, отчество, где работает и то, что действительно ловил рыбу, но редко и до запрета, а теперь везет вентеря домой.
Я повернулся к Семену: как быть? Тот отвел взгляд и промолчал.
Потом-то я понял: он стеснялся меня, все-таки человек посторонний. А я — его: мало ли что он подумает обо мне.
Мужик поглядывал на нас обоих и ждал.
С трудом подбирая слова, я прочитал ему мораль и сказал:
— А вентеря придется уничтожить.
Опять повернулся к Семену и показал акт, где уже записал: «Орудия лова изъяты».
— Плеснем бензину и сожжем здесь, на берегу?
Семен посмотрел мне в глаза. Мужик мял в руках потухшую папиросу.
— Ладно, оставим вентеря, — выдавил я, — но впредь смотри…
— Да я! Да что вы! — засверкал он глазами. — Я ведь так, по маленькой балуюсь. Да пропади она пропадом эта рыбалка…
Мы все трое облегченно вздохнули.
Ни я, ни Семен ни разу не заговорили об этом случае. И никогда потом не вспоминали его.
В тот день, когда мы должны были помочь Василию посадить огород, Семен появился на заимке спозаранку. Накануне он ездил в Кривцы, чтобы произвести расчеты с мужиками, да и затемнял. А утром, пока я вставал, умывался, не зная еще, чем заняться, он уже нашел себе работу. Сел перед ящиком с картошкой и стал резать ее для посадки.
И пахать бригадирский огород его никто не просил. Просто он знал, что Василий пахарь никудышный. Намается и дело не скоро сделает.
Круг за кругом Семен ходил по рыхлой, парной земле. Стало жарко — сбросил пиджак, кепку… Влажно заблестели глубокие залысины.
Раскладывая картофелины вдоль борозды, я смотрел на него. Я дивился силе и ловкости человека, которого не в пример нам, молодым, крепко измяла война.
В нескольких деревнях Семен подводил меня к традиционной рамке с десятками фотографий и говорил:
— Мой съемок!
Он работал когда-то после войны фотографом в артели. Где пешком, где на попутной лошадке зимой, в морозы и метели, прошел от деревни к деревне не одну сотню километров. Приносил людям в глухие селенья немудрящую радость.
Когда мы проходили одно из устьев, Семен рассказал об этой необжитой еще реке. Один себе, когда еще числился инвалидом, он целый месяц провел на ней. Более ста километров прошел на лодке- одновеселке против течения и спустился обратно. Потом проделал такой же путь вместе с товарищем.
Дороги, скитания — труд и труд. Особенно когда стал работать у рыбаков.
По-русски, грубовато он пожаловался мне как-то:
— Дома женка совсем уж рассыхается. А я все в нетях.
В характере Семена есть одна заметная черта, которая позволяет его назвать хорошим простым словом — пахарь. И это я по-настоящему понял именно в задичалом огороде на заимке, соединившей в себе и главное рыбацкое становище, и речной путевой пост.
…Последний круг. Последняя борозда. Все. Лошадь, только что бугрившаяся упругой спиной, враз обмякла и замерла возле огородного прясла, словно привалилась к нему. Семен смахнул с высокого лба пот и разомкнул губы:
— Ну, теперь пусть Василий начальничка вспоминает. А то, может, осенью и на уборку приеду…
Присели, закурили.
Из северо-восточного угла тянуло холодом. 'Ветер взъерошил потемневшую реку. Дрожала неокрепшая листва. Хотелось в избу, к потрескивающей смолистыми поленьями печке…
Через несколько минут над зыбкой водой затарахтел мотор. Семен опять умчался на старицу, чтобы лишний раз проверить запор, посмотреть: как там рыбаки.
Вечером была по-черному топленная баня. Костогрейная, распаривающая тело и душу. После нее, обессиленные, мы повалились на пол, на жесткую постель, показавшуюся нам мягче всех перин на свете.
Семен уснул сразу. Лицо его потеряло резкие очертания, сгладились скулы, округлился подбородок. Только по-прежнему шероховатили лоб морщины, будто человек еще недоделал что-то и сейчас, во сне, вспоминает: что именно.
ЛИВЕНЬ
Угрюмо гудела, билась об оконное стекло перетянутая в талии оса.
Она гудела долго и нудно. Бестолково суетилась, шарила вдоль оконных переплетов и каждый раз проползала мимо того места, где выкрошился угол стекла.
За окном, где с утра было столько солнца, стало пасмурно. Небо помрачнело. Где-то далеко-далеко громыхали громы. Налетали порывы ветра. В щели между потолочными плахами сыпался песок и шуршал по столу, застланному газетой.
В избе было душно, гудела голова. Хотелось унять асу, но подниматься было лень. Словно всего спеленало что-то мягкое, вязкое. Я был в том полудремотном состоянии, когда ни о чем не хочется думать.
Да и вообще весь этот день — тихий, без заметных событий — был каким-то очень затаенным.
Рано утром мы с Семеном отправились в устье старицы. Был час, когда хозяйки достают из печей
