Ичан вздохнул, покосился на костер, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если еще раз волчица придет, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?!»
Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.
Старик по-прежнему лежал против огня на кошме, Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяку — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизоватый дымок.
Ичан подумал: «Ай, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк это — «арам иш» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему все равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный джигит был, даже в Воркуте на тяжелой работе: там терьяк было трудно достать...
Ичан подбросил в костер несколько обломков арчи, окинул взглядом свое хозяйство; в тунче, похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы — хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.
Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чолока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришел? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принес?»
Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:
— Ты, Ичан, такой, как раньше был, — огонь джигит! Как живая ртуть!
Терьяк уже брал свое, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.
— Чопан худой — барашка жирный. Молодец чопан, — рассудительно сказал Хейдар. — Вижу, отару ночью пасешь, днем против солнца не гонишь. Овечка на ветер идет, пусть себе идет, только бы солнце голову не пекло... Место для стана хорошее выбрал. — Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. — Ветра нет, скала отдает тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят... — Хейдар помолчал.
— Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там все так быстро и хорошо сделал? Так может сделать только огонь джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, еще быстрее стал бегать, совсем худой стал...
Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.
— Ай, Хейдар-ага[12], — воскликнул он. — Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.
— Правильно, Ичан, — в тон ему сказал Хейдар. — Старый Хейдар-ага знает, что говорит. Разве теперь есть такой чопан, как ты? Колхозный чопан пять дней отару пасет, на шестой домой идет кино смотрит. Посмотрит, спать ложится. Осень приходит — барашка худой, чопан жирный.
— Я ведь тоже колхозный чопан, Хейдар-ага, — заметил Ичан.
— Знаю, Ичан-джан, знаю. Но ты ведь так не делаешь? Добрый ты человек, Ичан. Они с тобой очень плохо поступили, а ты им овечек пасешь...
— Не со мной одним, Хейдар-ага. Время было такое. Отпустили ведь потом. И тебя отпустили. Видишь, мы с тобой на свободе теперь...
— Ты прав, — сказал Хейдар. — Отпустили после того, как ты три года в Воркуте уголь копал, совсем пропадал. А я — восемь лет. Я-то из Ирана корову пригонял продавать, сказали — контрабанда. А тебя за что?
— Если бы ты сам, один погнал свою корову, тебя отпустили бы и отправили домой за кордон, — заметил Ичан. — А ты с Аббасом-Кули пошел. Его советские геок-папак два года по всем горам ловили. Они тоже не дураки: смотрят, какой у тебя друг, значит, такой и ты.
— Это верно... — Хейдар вздохнул, на минуту задумался. — Не надо было с ним ходить. Ай, ведь думал, старый дурак, с опытным человеком лучше пройду... Меня за корову взяли, а ты, говорят, оружие из-за кордона переправлял.
— Какое оружие? Что ты говоришь, Хейдар-ага?
— Не я говорю, следователь Шапошников говорил. — Хейдар усмехнулся: — Пять ящиков патронов, два пулемета, одну пушку ты получил для Аббаса-Кули и все в Кара-Кумы сплавил.
Ичан вскочил, забегал вокруг костра, старая обида комом подступила к горлу. Остановившись перед Хейдаром, энергично жестикулируя, быстро заговорил:
— Шапошников девять суток спать не давал, приказывал: «Подпиши!» По ночам вызывал, спрашивал, кому я оружие получил. Какое оружие? Я видел его оружие? Это сам мурча Аббас-Кули на меня написал, потому что с ним не пошел. А Шапошников говорит: «Мы точно знаем, что ты оружие получил и бандитам отправил».
Собаки, увидев возбуждение хозяина, бросились к нему. Ичан отмахнулся от них:
— Тап! Тап! Караш! — Это означало: «Иди! Ищи волка! Смотри!»
В красноватых отблесках огня тень Ичана металась вслед за ним по скале, у подножия которой горел костер. Тень, как живая, то сокращалась, то вытягивалась, перебегая от уступа к уступу, словно хотела настигнуть Ичана и схватить его. Что ж, кто побывал в лагерях, иной раз и своей тени боится...
— Я еще совсем молодым был, в тридцать втором году Джунаид Хана в Кара-Кумах ловил! Я кочахчи[13] Баба Карли Ноурзамкуль опознал. На заставу двенадцать километров босиком бежал. Мне тогда замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты, Ичан, настоящий пограничник, давай иди к нам переводчиком служить». Звание дали. Техник-интендант второго ранга был! Новое обмундирование, наган дали. Бегал, как огонь, все выполнял. А Шапошников хотел, чтобы я себя врагом народа признал.
— Ай, зачем ты говоришь «хотел», — возразил Хейдар. — Он тебе так в протокол написал.
— Шапошникову самому потом трибунал дали, — из чувства справедливости сказал Ичан.
— А тебя на три года в Воркуту отдыхать отправили, — добавил Хейдар.
— Ай, Хейдар-ага! — совсем расстроившись, воскликнул Ичан. — Зачем такой разговор начал? Не хочу вспоминать! Сейчас у меня все есть — жена, дети, дом в ауле. Геок-папак разрешил на родине в погранзоне жить, колхоз доверил отару пасти. Если бы старые раны всегда болели, человек совсем не мог бы тогда жить!
Стараясь успокоиться, Ичан снял тунчу с огня, заварил геок-чай, достал сочак — платок с чуреком, сахар, пиалы, сделал кайтармак, что означало «туда-обратно», налил чай в пиалу и снова вылил его в тунчу, чтобы лучше заварился. Затем налил гостю и себе, стал неторопливо пить горячий душистый напиток, одинаково необходимый и в жаркой пустыне и в прохладных горах. Одно только занятие Ичан делал неторопливо: пил чай. Во всем остальном, и правда, был как огонь.
— Хейдар-ага, — немного успокоившись, сказал он. — Как живет чопан, ты хорошо знаешь. Таяк[14] поставлю, голову на рогульку, глаза закрыл, задремал. Голова на грудь упала — проснулся, уже выспался. Кеч, кеч, кеч! — дальше пошел! Там зем-зем[15] — козу высосет, хвостом за ноги и не пускает; там гюрза или кобра овечку в губу укусит — накалывай ее иглой, выпускай кровь. Орлы — кара-коджир налетят, все равно как их шайтан из- под облаков на отару кинет. Совсем «вай-вай» кричи, таяком не отмахаешься. Трудно чопану, а только, Хейдар-ага, не хочу я никакой другой жизни. Моя жизнь здесь. На фронт не взяли, военком сказал: «Давай, Ичан Гюньдогды, оставайся дома, после Воркуты легкие у тебя немножко не в порядке, можешь только на родине в Туркмении жить. Как в другое место поедешь, немножко умрешь. Ты, говорит, Ичан Гюньдогды, хорошо умеешь пасти овечек, вот ты их и паси. Фронту и снаряды и овечки нужны. Рабочим, что пушки и танки делают, тоже нужны. Я их пасу, Хейдар-ага. Хорошо пасу. Солдат хорошо поест, хорошо будет
