воевать...
— Якши, Ичан, якши, — все так же усмехаясь, сказал Хейдар. — Я ведь не хочу тебя против Советской власти направлять. Но и своим людям ты тоже должен помочь.
— Каким своим людям, о чем ты говоришь, Хейдар-ага?
— Ты хочешь вырастить для фронта побольше овечек? Это хорошо, — сказал Хейдар. — Только русский фронт Далеко, а наш совсем близко. Твоему и моему племени скоро будут нужны не только овечки. Всякая птица, Ичан, в своей стае хороша.
Ичан хотел сказать Хейдару, что фронт русских — это и его фронт, потому что на западе сейчас сражаются против немцев сотни тысяч туркмен, курдов, узбеков, таджиков, азербайджанцев — всех народов, какие только есть в Советской стране, но потом сдержался, решив послушать, что Хейдар скажет дальше. Опустив глаза, он так энергично расшевелил костер керковой[16] палкой, что вверх столбом поднялись золотистые искры.
— Смотри, Ичан, сколько искр полетело к небу, — сказал Хейдар. — Каждая искра — десять тысяч воинов, эти воины скоро будут здесь. А ты? Что ты будешь делать, когда они придут? Для русского фронта овечек пасти?
Ичан и на это ничего не ответил, хотя сдерживаться ему было уже невмоготу.
— Если ты богат, все племя тебе — братья. Если ты беден, то и друг твой — враг тебе. Так говорят курды, — сказал Хейдар. — Работа у тебя хорошая, живешь ты в горах, дышишь свежим воздухом, спишь на кошме, кушаешь сюзьму[17], по праздникам плов и шурпу готовишь, только не видишь ты, не знаешь, что делается на свете...
— Откуда я могу знать, Хейдар-ага, — обидчиво сказал Ичан. — Только и вижу овечек да горы, Рамазана да Акбелека с Ёлбарсом. Иногда Рамазан газеты привезет, почитаю, геок-папак приедут, политбеседу проведут, узнаю, где что делается, а так, откуда мне что знать? — Ичана задело, что Хейдар считает его полудиким зимогором.
— Газеты тоже надо уметь читать, — сказал Хейдар. — Написано минское направление, читай — нет Минска. Мы с тобой, Ичан, сидим у костра, чай пьем, а люди говорят: «Гитлер уже в Москве». Черчилль выступал по радио, объявил: «Будем мириться с Гитлером, пускай Советский Союз один с ним воюет...» Встретился я тут с одним человеком, пришел он оттуда, — Хейдар кивнул в сторону границы, — смотри, какую газету мне дал. — Хейдар достал откуда-то из-под халата газету на фарситском языке, показал Ичану заголовок «Иране Бастан», черную свастику, скрючившую паучьи лапы рядом с заголовком. — Видишь, германский черный крест с лапами нарисован. В этой газете написано, что скоро друзья Германии, люди Мелек Манура[18] будут здесь.
Ичан решительным жестом отстранил от себя газету.
— Ай, Хейдар-ага, зачем ты показываешь мне этого Каракурта! — с неприязнью воскликнул он. — Сам знаешь, я чопан, политикой не занимаюсь. Барашка глупый и тот понимает: сунься в политику — голова отлетит.
— Хочешь не хочешь, заниматься придется, — вздохнув, сказал Хейдар. — Мелек Манур, самый большой главарь у них, заставит...
— Какой-такой Мелек Манур? Не знаю никакого Мелек Манура!
— Узнаешь... Мелек Манур — курбаши фашистов, первый друг Гитлера, родной брат ханов Кашкаи, главных ханов южных племен. Человек, о котором я тебе говорил, тот самый, что мне газету давал, все объяснил: скоро Мелек Манур сюда пять тысяч воинов приведет, ударит с юга по России... Увидит тебя и спросит: «А ну, скажи, Ичан Гюньдогды, как ты помогал нам капыров[19] свалить? Никак не помогал? Советской власти для фронта овечек растил? Надо тебя за это немножко на арчу повесить. Не хочешь на арчу? Тогда привяжем тебя за ноги к хвосту коня, верблюжью колючку под хвост — пускай бежит...
Ошарашенный Ичан быстро соображал, что ему делать. Сначала он подумал, что Хейдар просто наглотался терьячного дыма и теперь мелет что попало, но разговор Хейдара не был похож на бессвязный бред терьякеша. Старик так откровенно и так нагло уговаривал его действовать против Советской власти, что Ичан стал незаметно озираться вокруг: не может быть, чтобы Хейдар один пришел к нему с фашистской газетой и говорил такие слова. Кто-то из его новых друзей, посланных через гулили[20] Мелек Мануром, таится в тени скалы и, может быть, ждет, что будет говорить Ичан Гюньдогды? Сам старик никогда не додумался бы до такого.
Ичан вскочил на ноги, отбежал в сторону, якобы посмотреть, как ведет себя отара. Сам некоторое время настороженно прислушивался, нет ли кого поблизости?
После яркого света костра особенно густой показалась темнота звездной ночи. Но темнота эта доносила привычные запахи и звуки. Пахло нагретой полынью и землей, овечьим пометом, слежавшейся шерстью, потягивало древесным дымком от костра. Из темноты доносился знакомый посвист охотившихся сычей, движение щебенки на склонах — то ли под лапой барса, то ли под копытами архаров. Но собаки вели себя спокойно, поэтому Ичан точно знал: хищников поблизости нет, нет и людей. И все-таки смутное чувство беспокойства, ощущение, что кто-то смотрит в спину, не покидало его.
— Акбелек, Ёлбарс! Тап! Айлан! — чтобы подбодрить себя, приказал он собакам, и только тогда, когда они, умчавшись в темноту, побежали друг другу навстречу вокруг отары и снова выскочили к свету, немного успокоился. Ичан вернулся к Хейдару, сел у костра.
— Ты столько рассказал яш-улы, — сказал он, — что я теперь даже не знаю, что мне делать...
Он решил не доказывать, что думает по поводу удивительных речей Хейдара, потому что действительно не знал, как ему поступить.
Хейдар заметно оживился. Ичан подметил выражение радости, мелькнувшее в его блестящих от опия, выпуклых глазах.
— Ай, Ичан! — с удовольствием воскликнул старик. — Я всегда говорил, что у тебя умная голова! Ничего нового делать не надо. Паси овечек, как и раньше, только еще лучше паси. Теперь ты это будешь делать для своих, для мусульман. Приду я, или кто другой, дашь столько, сколько надо будет...
При его словах Ичан от волнения вскочил на ноги и снова забегал взад и вперед у костра.
— Ты так говоришь, Хейдар-ага, — воскликнул он, — как будто нет уже ни Советской власти, ни прокурора, ни милиции! Здесь, в погранзоне, геок-папак каждого нового человека со своих вышек за десять километров видят. Погонит моих овечек какой-нибудь твой Мелек Манур, они его остановят: «Кто овечек дал?» — «Ай, один чабан, Ичан Гюньдогды». — «А ну-ка, скажут, давай его в трибунал, этого Ичана Гюньдогды. В военное время вздумал овечек раздавать! Каждая овечка — снаряд по врагу!»
Хейдар добродушно рассмеялся, сказал:
— Ай, Ичан, Ичан, зачем так волноваться? Лиса выскакивает оттуда, откуда меньше всего ее ждут... Те, кто будут к тебе приходить, тоже не дураки, зеленым фуражкам на глаза попадаться не будут. Овечки еще не главное. — Хейдар вздохнул: — Главное для тебя — водить в горы наших людей через гулили, чопаны все тропы знают, а ты якши чопан. Оружие принесут, покажешь гавах, чтоб спрятать. Люди придут, людей укроешь, поесть принесешь. Чопан у себя в горах — хозяин, любой гость для него святой человек...
— В горах много дорог, много чопанов. Как меня найдут? А если мне надо будет с мудрым человеком посоветоваться, как я тебя найду, яш-улы?
— Совсем просто, джан Ичан, — ответил Хейдар. — В ауле, где комендатура, услышишь на кибитке Сюргуль гейч кричит, зайди к ней, спроси что надо. Она тебе скажет, где я, к кому надо пойти, что сделать.
Ичан задумался, вскочил было на ноги и от волнения пробежал несколько шагов, но взял себя в руки, решив ничем не выдавать своего отношения к предложению Хейдара. Он даже, наверное, поторопился согласиться. Надо бы еще повременить.
— Якши, яш-улы, Хейдар-ага! Якши! — сказал он. — Ты мне все очень хорошо рассказал. Давай с тобой еще чаю попьем, подумаем. Ты мне столько сказал, много думать надо. Отдохни, яш-улы, ты тоже, наверное, устал. Для такой работы, как ты говоришь, много силы надо...
Подбросив сучьев в костер, Ичан разлил в пиалы оставшийся чай и так же бегом устремился с тунчей и кружкой к роднику. Но и отойдя от огня, он не увидел ничего подозрительного в темноте окружавшей его ночи. Ярко горел костер, перед которым, опираясь на локоть, лежал на кошме старый Хейдар. Мирно
