паслись овцы, козы, ишак. Все было так, как будто Хейдар не произносил никаких опасных слов, не было охватившей Ичана тревоги. Вернувшись к костру, Ичан поставил тунчу на огонь, скрестив ноги, сел на свое место, стал потягивать чай, быстро и сосредоточенно обдумывая, что ему делать. Задержать Хейдара сейчас значило обрубить все нити, связывающие его с теми, кто его послал. Но эти его наставники, видимо, были недалеко, иначе так смело Хейдар не говорил бы, да и фашистская газета в руках Хейдара выглядела убедительно. Что делать? Как-то надо сообщить пограничникам, и в то же время Ичану очень не хотелось ввязываться в эту историю.
Начнут и с одной и с другой стороны щипать, от Ичана только шерсть клочьями полетит, как от овцы в пору стрижки, и закатают его, теперь уже по справедливости, прямым ходом опять в Воркуту.
Наконец Ичан нарушил молчание.
— Хейдар-ага, — сказал он, — ты мне все так честно, от души рассказал, газету показывал, про Мелек Манура говорил, давай и я тебе скажу, что я обо всем этом думаю.
Он видел, как, сдвинув брови, приготовился слушать старик.
— Ты уже немолодой человек, Хейдар-ага, — продолжал Ичан. — Восемь лет был там, куда за свои деньги никогда бы не поехал. А ты что, опять туда собрался? А? Наверное, что-нибудь там забыл? Зачем тебе «Мелиюне Иран», Мелек Манур, ханы Кашкаи? Паси овечек, как я пасу, радуйся, что солнце светит, родники воду дают, кури свой терьяк! Живи спокойно! Зачем тебе голову под топор класть? А ты сам кладешь и меня зовешь... Придет сюда Мелек Манур, а кызыл-аскеры[21] прогонят его. А? Что тогда? Опять какой-такой Шапошников на допрос позовет? Теперь уж в протоколе все будет правда. И поедем мы с тобой туда, откуда приехали. Дорога знакомая, только назад не вернемся...
Ичан, считая, что слова его мудрые и справедливые, ждал, что скажет старик.
Хейдар не ответил. Поднявшись с кошмы, сел, нахмурился, долго смотрел в костер. Что он там видел? Думал ли о том, о чем сейчас говорил Ичан, или терьяк показывал ему какие-нибудь другие сны в открытых глазах? Красные блики от колеблющегося пламени двигались по его лицу. Он и сейчас был красив, этот Хейдар: орлиный нос, выпуклые глаза, плотно сжатый рот. Только вот ранние морщины оплели его лицо, а так и в свои пятьдесят пять лет Хейдар — настоящий орел. Правда, не мылся, не чесался давно. Терьяк курит. Да и не курит, на проволоке смолит: усы и борода, как паленая кошма. В глазах усталость. Не-ет, уж не орел старый Хейдар. Сидит, опустив голову и плечи, как будто ему сто лет. Даже не замечает, что Ичан так пристально смотрит на него.
Долго длилось молчание. Наконец Хейдар, еще раз тяжело вздохнув, нарушил его:
— Никому не скажу, Ичан, тебе скажу. Ты честный человек. Мы с тобой прожили трудное время, ты меня не выдашь, ты мне друг. Думаешь, это я придумал против кызыл-аскеров идти, сельсоветы, ГПУ ругать? Нет, Ичан, приказали... Аббас-Кули приказал... За горло берет... Его бичак[22] уже щекочет мне девятое ребро...
Ичан слушал, затаив дыхание, зная по опыту, что сейчас Хейдар начнет рассказывать свою историю. Но сейчас эта история, давно известная Ичану, приобретала вдруг совсем неожиданный смысл.
Помолчав, Хейдар продолжал:
— Восемь лет назад перегнал я через гулили корову, хотел подороже Советам продать, хлеба купить, вернуться домой. Аббас-Кули согласился провести меня через гулили, сам знаешь, что из этого вышло. Дома осталась Патьма, она ждала ребенка, две девочки, сынок — оглан Барат-али... Для Патьмы темной шалью закрылся солнечный день, ни коровы, ни хлеба, ни мужа. Как она могла одна такую семью прокормить? Где они сейчас? Живы ли? Ничего не знаю... Освободился, — продолжал Хейдар, — ну, думаю, ни за что не дадут мне пропуск в погранзону, чтобы семью искать: война! А я из лагерей! Ты знаешь, Ичан, дали! Большой начальник, погранкомиссар, полковник Артамонов сам меня вызвал. «Плохо ты сделал, Хейдар, — говорит, — что с Аббасом-Кули через границу пошел, но мы теперь знаем, что ты никакой не кочахчи, бедный человек. Давай, Хейдар, ищи свою семью, узнавай, где она. Надо будет, и за кордон к себе пойдешь, мы поможем». Вот это, Ичан, сердце мое огнем печет. Как я против полковника пойду, когда он меня как брата принял?.. Сказали мне, что живет в ауле наша старая Сюргуль, пошел к ней. Она знала Патьму, когда та еще девочкой была. Говорю: «Салям, баджи! Коп-коп салям Сюргуль-ханум, как живешь, как твое здоровье, не знаешь ли, где моя семья?»
«Ай, — говорит, — я про свою семью не знаю, где она, что я могу сказать о твоей?» Потом подумала и говорит: «Иди в пески к Дождь-яме, что рядом с колодцем Инженер-Кую. Там тебя встретит один человек, он знает». Не поверил я, говорю: зачем меня, старого, в пески посылать, я и здесь скоро помру. Хочу перед смертью в глаза Патьме, своим деткам посмотреть.
Она говорит: «Слышишь, гейч на кибитке кричит? Так приказал этот человек. Каждый, кто знает, услышит гейча — к нему пойдет. Ты на ту сторону гулили смотришь, тоже к нему иди. Он знает...»
Пошел я. Долго шел. У Дождь-ямы выходит ко мне Аббас-Кули... «Ай, — говорит, — салям алейкум, Хейдар яш-улы. Давно я тебя не видел. Ты, наверное, думал, больше не встретимся? А я тебя ждал». Хейдар помолчал. — Знаешь, Ичан, — сказал он, — я сразу даже не нашел, что ответить. Спрашиваю: «Откуда ты знаешь, что я приду?» Он отвечает: «Я все знаю. Знаю, зачем ходишь. Знаю, что хочешь обратно через гулили махнуть». Тогда я сказал: «Правильно, Аббас-Кули, ты мне помог в лагеря попасть, помоги домой вернуться». Он говорит: «Обязательно помогу. Как только сделаешь мне одно дело, сразу тебя обратно в Иран отправлю. Не сделаешь, сам без меня через гулили пойдешь — передам амние[23], что ты джаншуз шурави — советский шпион. К геок-папак пойдешь, Патьме и твоим щенкам головы отрежем, в мешок положим, через гулили бросим, тебя самого посреди Кара-Кумов найдем... Твоя дочь Дурсун с двумя твоими внуками, говорит, у меня живут».
Хейдар тяжко вздохнул, развел руками.
— Что мне делать, джан Ичан? Своими дорогими детками я, как веревками, по рукам и ногам связан.
Ичан во время рассказа Хейдара то вскакивал со своего места, то снова садился. Он и жалел старика и негодовал. Но что можно сделать, когда враги взяли Хейдара в стальной капкан? Не выдержав, возмущенно спросил:
— Откуда взялся в песках этот Аббас-Кули? Его же раньше нас взяли и в лагерь послали?
— Ай, я у него тоже спрашивал, — отозвался Хейдар. — Бомбежка, говорит, была, когда заключенных перевозили. Поезд с заключенными Гитлер разбомбил, спаси его аллах. Говорит, бежал с дороги. Аббас- Кули банду набрал. Нас, говорит, в песках много. Меня, говорит, выдашь, другие отомстят... Одному тебе, Ичан, я это сказал...
Ичан задумался. Молчал и Хейдар, уставившись широко открытыми глазами в костер.
— Это и есть то дело, какое тебе Аббас-Кули поручал: всех недовольных в пески отправлять, среди чабанов пособников искать? — спросил Ичан.
— Нет, дорогой. Пособники само собой, а дело другое.
— Ты бы мне сказал, яш-улы, какое дело, — вдвоем что-нибудь придумали бы!..
— Зачем тебе? Сейчас я один мучаюсь, а то вместе будем. Курды говорят: не раскрывай своей тайны другу, а имени друга — врагу. И без того Аббас-Кули будет к тебе ключи подбирать.
— Почему так думаешь? — с тревогой спросил Ичан.
— У него на учете каждый, кто в лагерях побывал. Здесь он где-то ходит.
— Ты бы все-таки сказал мне, яш-улы, какое там у тебя еще дело. Теперь думать буду, голова будет болеть.
— Ай, Ичан, что тебе до того дела? Мне все равно пропадать: сделаю, геок-папак на дне моря найдут, голову снимут. Не сделаю — люди Аббаса-Кули и меня, и Патьму, и деток моих всех зарежут. У Аббаса-Кули бичак длинный...
Словно по команде раздался свирепый лай собак, Ичан вскочил и бросился на шум в темноту ночи. До слуха его донесся быстрый удаляющийся топот. Кто-то уходил на лошадях. Воры! Украли овец! Только последний человек может решиться на такое...
— Акбелек! Ёлбарс! Бярикель! Назад! Бярикель![24]
Если неизвестные убьют собак, как он будет пасти отару?
Бегом вернувшись к стану, Ичан достал керосиновый фонарь «летучая мышь», который зажигал только в исключительных случаях. Сейчас был как раз такой случай. Сунув лучину в костер, зажег фонарь,
