– отправил ловить такси.
Представьте, что вы – в баре на Таганке пьёте текилу, а вас на пару слов приглашают в Одинцово. Или вы стоите напротив уютного кафе на Дерибасовской, а вас приторно заманивают в город-порт Южный на часок.
Таксист был очарователен. Вернее – очаровательна. Чёрная женщина лет сорока, может, тридцати. Сложно определить, поскольку плоти в ней было килограммов сто двадцать. Не меньше. Она была необычайно вертлява, абсолютно не знала Бостон, не говоря уже о предместьях, и ещё… она говорила исключительно на испанском, из всего многообразия лексики которого Соне было известно только слово «corazon»[13]…
Похоже, день окончательно не заладился.
Кое-как объясняясь на языке жестов и останавливаясь чуть ли не у каждого прохожего, они, наконец, добрались по указанному адресу. Сумма вышла круглее, чем Соня собиралась «прокутить» в ресторане. Что-то невнятно-казённое скребло по этому поводу в душе…
Люди, будьте бдительны – всегда верьте своей интуиции!
У слегка обшарпанного, но вполне приличного домика стояла madame, подобную которой Соня видела последний раз во дворе дома на проспекте Мира, угол Чкалова, лет семнадцать назад в Одессе. У неё был типичный подозрительно-прищуренный взгляд и щёгольские кадетские усики. «Мама, жарьте рыбу!» – «Так ведь нет…» – «Мама, жарьте! Рыба будет!»
Испаноговорящая афроамериканка, получив причитающееся плюс чаевые, выскочила из машины и игриво продефилировала к Сониной дверце, намереваясь галантно её открыть. (Видимо, в ответ на Сонины мучения по дороге сюда.) Зрелище было достойно кисти Рубенса, если учесть, что на таксистке был короткий топик и джинсы-стрейч. Но не успела она обогнуть машину, как вдруг из палисадника раздался истошный вой, вызвавший у Сони аллюзии с Шерлоком Холмсом, и оттуда вылетела великолепная немецкая овчарка. Сто двадцать килограммов оказались неплохо натренированы – надо отдать должное быстроте реакции – водитель молнией влетела в заднюю дверь. Пёс уже заходился хрипом, мечась под окнами такси, когда наконец из дома выкатился невысокий, плотный, запыхавшийся человечек, орущий: «Байкал! Байкал! Ко мне!» Усики у него были минимум капитанские, но, очевидно, фамильные. А не проронившая за всё это время ни звука madame в возрасте – явно была его мамой.
Русские вопли смешались с испанскими. Собака была утихомирена. Шофериня, выйдя из машины, демонстративно записала название улицы и номер дома, при этом шумно и весело ругаясь. Марк (это был именно он), брызгая слюной, огрызался в ответ. Соня, выйдя из машины, тихонько закурила в сторонке в ожидании окончания концерта. Но тут ожили кадетские усики. Они задрожали, разъехались, и из-под них завизжало:
– Курить в радиусе пятидесяти метров от нашего дома запрещено! Мы подадим на вас в суд!
– Мама, это ко мне по делу, – неожиданно спокойно сказал «Марик».
– Здравствуйте, я – Соня, – мексиканская королевишна, отъезжая, нешуточно газанула, и Сонины слова потонули в облаке дыма.
– Марк, – наконец представился колобок, протянув руку.
– Соня, – в который раз произнесла Соня своё имя, пожав его потную ладонь.
– Нет, вы представляете?! Понаехали тут, латиносы вонючие! Надеюсь, она не подаст на меня в суд из- за собаки! Впрочем, я вчиню ей ответный иск! И владельцу таксопарка заодно.
– Простите, Марк, но мне кажется, именно ваш пёс бросился на ни в чём не повинную девушку, или я ошибаюсь?
– Ха! – победоносно хмыкнул собеседник. – Лично я видел, что она проникла на мою частную территорию. Да, ма? А вы будете свидетельствовать.
– Простите, вынуждена вас предупредить, что с детства приучена говорить только правду и ничего, кроме правды. За редким исключением. Но сей инцидент – не тот случай.
«Господи Иисусе, кого мне подсунул Джош?! Хорошее начало хорошего знакомства, ничего не скажешь…»
– Кроме того, ваша собака могла кинуться и на меня, окажись я на улице первой. Потом, я всё ещё курю неподалёку от эпицентра ваших частных владений и, честно говоря, понятия не имею, куда деть окурок. А ваша, по всей вероятности, мама, – кивнула Соня на изваяние у дорожки, – уже тоже готова подать на меня в суд, – девушка пыталась сохранить любезность и не повышать градус иронии до сарказма.
– Мама шутит! – расплылся в слащавости Марк и крикнул в сторону старушки: – Правда, ма? – Затем снова обратился к Соне: – На вас Байкал никогда бы не бросился. Он, в сущности, милейшее беззлобное существо. Он и эту бочку сала кусать бы не стал, хотя стоило бы! – Тут Марк, отнюдь не поражавший изяществом форм, доверительно понизил голос: – Он её просто испугался. Чёрных ненавидит. Это очень интересная история. Пройдёмте в дом, я вам расскажу.
– Бычок! – напомнила Соня, всё ещё держа в руках подотлевший фильтр от сигареты.
– А, ерунда! Давайте сюда, – радетель за закон и порядок выхватил окурок у неё из пальцев и швырнул на мостовую.
Они зашли в дом, отнюдь не нищая обстановка которого определялась ёмким словом «халоймис».
– Ма, сделай нам чай! – крикнул Марк и, не дав Соне рта раскрыть, обрушился словесным водопадом.
Сразу стало понятно, что в ближайшие полтора-два часа по делу поговорить не удастся. Да что там дело. Сонечке даже не удалось заикнуться о том, что она предпочла бы чаю кофе. Могли бы и поинтересоваться… Но у Марка были совсем другие планы – он решил немедленно рассказать всю историю своей жизни.
Родился, учился в Одессе… Тут Соня, по наивности, допустила фатальную ошибку, успев ляпнуть, что некоторую часть своей жизни провела в этом замечательном городе. Наказание за оплошность последовало немедленно – Марк тут же выложил всё, что знал о Южной Пальмире. Знал он, слава богу, немного. Зато недостаток сведений обильно восполнялся охами-ахами с пусканием «розовых слюней», псевдо-nostalgia и вдрызг исковерканными цитатами из одесской главы «Евгения Онегина». Измотав Соню «на флангах», Марк вернулся к основной «баталии», продолжив автобиографию. Родившись и научившись, он завёл сезонно- курортный роман с юной ленинградкой, посетившей как-то летом пляжи Одессы с целью загореть и покупаться в море. Быстренько на ней женился и переехал (с мамой, разумеется) в Пальмиру Северную. Где некоторое время жил и трудился стоматологом в заштатной районной поликлинике. Затем унёсся в Израиль, по, сами понимаете, идейным соображениям. Потому как где-то в глубине глубин своей души всегда был диссидентом и противником кровавого коммунистического режима. И сторонником социальных благ благословенных капстран в виде огромного количества сортов колбасы и отсутствия очередей за апельсинами. В Израиль покатился, снова не забыв прихватить одесскую мамочку. И уже потом, «естественно! а как же!» – перебрался (с мамой, с мамой!) в самую обетованную из всех земель, открытую специально для того, чтобы евреям всех стран было где объединяться… Хорошо, что наконец «ма» скрипучим голосом позвала пить чай, за которым она, судя по времени приготовления, ходила в Индию пешком!
Но и здесь Соня обманулась – Маркова «ма» ходила за чаем не в Индию, а на окраины Варшавы, где веником подмела полы транзитного склада контрабандистов. Ибо в типично по-одесски немытой, с коричневыми наслоениями по внутреннему радиусу чашке болтался пакетик «чайной пыли». И судя по цвету напитка – используемый далеко не первый раз. Видимо, одесско-питерско-израильско-американская «ма» отлично усвоила основной тезис брежневской эпохи: «Экономика должна быть экономной!» К чаю, кроме прилипшего ко дну чашки блюдца, ничего не предлагалось. Каким сладостным и вожделенным в Сониных воспоминаниях представлялся в тот момент чудесный бутерброд из спрессованной ваты с розовым мокрым кусочком плоти синтетической коровы и листом салата из цветной бумаги для детского творчества, не съеденный из-за её гнусного кулинарного снобизма на утренней врачебной конференции! Мощный селевый поток желудочного сока окатил Сонин пищеварительный тракт в ответ на плотоядно окрашенное воспоминание. Однако гулкие раскаты урчащего эха в недрах её организма растворились в очередном
