должен быть в своём южном приморском городе. Ни звонка, ни письма… В конце концов, откуда он знает этот адрес?!
– Привет! – говорит мой отец безмятежно. – Ну что, пойдёмте?
– Куда? – ошарашено уточняю я.
– К вам! Я только что с поезда, пока нашёл адрес… Очень чаю хочется!
– Откуда у тебя этот адрес? Что ты делаешь здесь?
– Я здесь в командировке. Вот и решил у вас остановиться. В смысле, навестить. А адрес – из паспорта.
Ну да! И в паспорте можно многое не так понять. Например, принять место прописки за место проживания. В моей голове тогда, восемнадцать лет назад, крутятся мысли о том, что как это мерзко – выписывать адрес из паспорта. И почему ни звонка – есть же номер моего телефона. Почему ни письма – я же оставляла ему, моему отцу, адрес, куда мне писать. На каком-то клочке, там, в подъезде, куда он выбежал сказать своё коронное «я-то ничего…». Он потерял клочок и с телефоном, и с адресом. Но мама не потеряла. Как не теряются и не горят блокноты в архивах НКВД-КГБ-ФСБ. А если бы мы сегодня и сейчас не были на этой скамеечке? Что тогда? Он бы напугал старую больную женщину. Женщину, которая не боялась ничего. Женщину, которая пятнадцатилетней девочкой украла мешок зерна, чтобы прокормить свою многочисленную семью. Не только украла, но и ехала, вцепившись в него, на крыше вагона. Бесстрашную женщину, прошедшую войну. И ничего не боявшуюся там – в Берлине сорок пятого – сорок седьмого. Женщину, пережившую своего мужа. Женщину, вынесшую несколько тяжёлых операций. Женщину, выживающую с онкологией. Сейчас бы он, мой отец, её напугал. Я представляю себе это. Звонок. «– Кто там? – Я Такой-то Такоевич. А вы кто? А где моя дочь?» А бабушка моего мужчины – за дверью. В ночной рубашке и халате. Беспомощная. С калоприёмником. Бывшая некогда бесстрашной, красивой, яркой женщиной. Из-за двери, опираясь на клюку, отвечает на вопросы незнакомца. И думает, что надо бы его впустить, и напоить чаем, и накормить – всё-таки отец любимой женщины её внука. Ну а в доме шаром покати. И калоприёмник. И непричесана. Это стресс для бабушки моего мужчины. Сильный стресс. Но что это всё моему отцу? Ему это всё – ничего. У него просто есть адрес из паспорта – и он пришёл. И хорошо, что мы тут на скамеечке. Как?! Как мы тут, на скамеечке?! Мы же сегодня не собирались. Мы же приходим по субботам. После визита медсестры и домработницы. К пирогам-блинам и чаю. Бабушка любит, чтобы всё чисто-красиво. Что мы тут сегодня? Какие законы существуют в пространстве-времени переулка, затерянного в дебрях огромного столичного города и тех трёх минут на сигарету? Определённо в иных школах жизни отменное администрирование, слава богу!
– Сюда мы вас пригласить не можем! – слышу я жёсткий голос моего мужчины.
Как хорошо, что он сказал это за меня.
Мой отец очень удивлён. Он смотрит в глаза моего мужчины и не находит там той лучезарности, что видел год назад.
– Почему? – спрашивает он с недоумением обиженного малыша. – Я только что с поезда, и пока нашёл этот переулок…
– Потому что здесь живём не мы, а моя старая, очень больная бабушка. И визит незнакомца для неё – стресс, – отвечает моему отцу мой мужчина. – Но вы можете подождать нас тут, на скамеечке. Пока мы её навестим. Это недолго. А потом поедем к нам.
Разумно, не правда ли? Разумно, когда два взрослых мужчины о чём-то договариваются. Но взрослым мужчиной здесь можно назвать только одного. Поэтому мой отец выходит из себя и становится пискливым:
– Почему это я не могу подняться с вами?! – взвизгивает он.
– Папа, тебе же объяснили! – говорю я.
Но мой отец не становится счастливым, услышав слово «папа». Мой отец уходит, не попрощавшись. И вся его спина скорбит о неблагодарной твари. То есть – обо мне.
История о том, как я «не пустила на свой порог родного отца», муссируется в южном приморском городе лет пятнадцать после того года, что восемнадцать лет назад. При каждом пересказе обрастая леденящими душу подробностями. В итоге превращаясь в самую что ни на есть законченную литературную форму на манер пьесы. Пьесы, которой мог бы гордиться любой провинциальный театр, будь она поставлена толковым режиссёром. Бедный провинциальный отец является на порог богатой столичной дочери. А она, свысока помахивая боа из шиншиллы, выставляет его за этот самый порог. Спускает с лестницы. Выбрасывает вдогонку потёртый чемоданишко. И демонически хохочет. И даже шиншилла из боа по команде «фас!» накидывается на бедного провинциального отца и кусает, кусает!.. Это была бы отличная пьеса. Эдакий постмодернизм.
Но куда тому постмодернизму до реализма.
Тогда мы смотрим с моим мужчиной друг на друга – и вместо того чтобы расстроиться, разругаться или ещё что-то в таком духе, мы смеёмся. И ещё лет пятнадцать спустя после того года, что восемнадцать лет назад, я периодически восклицаю:
– Нет, ну ты подумай! Битком народу… И в любое время… Но чтобы так пересечься! А ведь если бы… Ну хоть на три минуты раньше он… Или позже мы…
Мне всегда везло на директоров. Мои директора исключали элемент случайности из моей жизни.
Но всё это давно в прошлом, хотя я и помню всё в мельчайших подробностях безо всяких блокнотов. Помню машину, парковавшуюся во дворе того переулка, когда я садилась на скамеечку. Помню того весёлого бездомного пса, что пробегал мимо, когда я наклонялась к огоньку в сложенных ладонях моего мужчины. Помню, как шёл мой отец, и любопытную старуху, прислушивающуюся к нашему трио… Помню эту оскорблённую спину. Помню это вечное: «я-то ничего…» Это очень легко запомнить. Три слова. Дешёвенькая копеечная индульгенция, на которой написано: «Я-то – ничего!» – пользуемая слишком многими отцами.
Склонность к трагифарсу в крови у нас, на всю голову первых учеников. Они не могут быть лучезарными или жёсткими, эти ученики. Но они могут перестать быть учениками. И тогда всё становится проще. Если ты не ученик – ты не обязан помнить все уроки.
Потому сейчас, когда мне сорок четыре, я совершенно спокойно встречаюсь с собственным отцом в этом прекрасном южном приморском городе.
Я прошла пешком от Аркадии до Приморского бульвара. Это не так долго и далеко, как может показаться. И совсем уж близко для жительницы огромного столичного города, привыкшей к совсем иным расстояниям и любящей проходить эти расстояния пешком. Для меня этот южный приморский город – маленький. Камерный. Он для меня – что-то вроде родительской квартиры. Родительская квартира каждому из нас в детстве кажется огромной, даже если кухня в ней похожа на пенал, а комната всего одна и даже нет душа. В родительской квартире всегда есть место и подоконникам надежды, и уголкам обиды, и коридорам ожидания. Конечно же, потом всё это превращается в жалкие квадратные метры и говоримое своим детям: «У меня в твоём возрасте не было собственной комнаты!» Или велосипеда. Или ещё чего- нибудь. Всегда в собственном детстве найдётся то, чего не было. И многие из нас не преминут этим «не было» тыкать в собственных детей. Полагаю, эта традиция даже не многовековая, а многотысячелетняя. Но в детстве-то кажется, что всё есть. Даже если нет собственных апартаментов с ванной комнатой, и гардеробной, и велосипеда. Это отличное детское ощущение: «всё есть». Оно навсегда прописано в блокноте, даже если у вас никогда не было блокнота и даже погрызенного карандаша. Это незабываемое ощущение. Просто надо им чаще пользоваться. Оно не сносится, честное слово. Это не боа из шиншиллы.
Этот южный приморский город для меня что-то вроде родительской квартиры. И я иду пешком из Аркадии на Приморский бульвар, как будто из комнаты в кухню. «Коридором» прибрежной полосы – от Аркадии до Ланжерона. Прохожу «кладовку» Парка Шевченко. Миную «пеналы» Канатной, Бунина, заглядываю через «окно» Дерибасовской на «фонарь» Оперного. И вот я уже сижу на «кухне» с видом на Дюка. Дюк ко мне спиной. Наверное, жарит рыбу. Но кухня достаточно просторная – и я не упираюсь коленками в его бронзовый, позеленевший от времени зад.
Я сижу за столиком бульварного ресторана и жду своего отца.
Я уже сидела за этим столиком пару лет назад. Я ждала местного журналиста. Мой друг,
