Узелки

честных, благородных, открытых и сильных. Но если замаячит развод, то вы огребёте от всех его качеств, что прежде он в больших количествах отыгрывал на посторонних, по полной.

Как избавиться. Попросить быть порядочным разок-другой. На третий он сам сбежит от вас с воплями о вашей непорядочности.

III. 12. Абсолютный эгоист

Кто. Абсолютный Эгоист.

Как. Некоторое время назад стал меня писатель земли русской по фамилии N-ский раздражать. То «откровение» воспитательное напишет, мол, дети — цветы жизни. Твое дело — засеять, а там хоть трава не расти. То несчастное гражданство, что даже не говорящие ин рашн таджики получают, никак не получит (я сама прошла эти круги ада, их просто надо пройти. Да-да. Встать и пройти). То плинтус без соседа прибить не может. То вот откровение «пра лошадь». Писатель земли русской, а не знает, что лошади людей презирают. Очень удивился. А лошади — они презирают только тех, кто плинтус без соседа прибить не может. Лошади — они сильного и умного и доброго человека надпочечниками чуют. К прочим они снисходительны. И опять же у лошадей — у них профессионализм в крови, как у описанных Джеком Лондоном иных собак. Полумёртвый мерин, а дело делает. Не для тебя, а потому что дело. Гордость у них такая, у лошадей, рабочая. Самоуважение. Аристократизм такой. Даже у колхозных бэпэшек. У них — особенно. Как текст для писателя. Ну, бог с ними, с лошадьми.

Дело в том, что писатель N-ский очень сильно напоминает мне некоего Велимира Панкратова, художника, сына художника же Владимира Панкратова. С Вилом мой муж в армии служил, там они и подружились. Вил отлично рисует, хотя Строгановку бросил. Ещё лучше он музицирует. И не только музицирует, но пишет. Музыку. Туда-сюда мотался неприкаянный. За немку «замуж вышел». В Италии детишкам художество преподавал. Хороший, в общем, парень. На писателя N-ского очень сильно внешне похож. Это такой тип мужиков. Сухощавые вне зависимости от того, едят или нет. С вечной глубокомысленной тоской в глазах. И с мудовыми рассуждениями наперевес в качестве философического инструмента.

В количестве детей Владимира Константиныча, «засеянных» разнообразным женщинам, я путаюсь. Их много. И гнилософия их воспитания полностью соответствует гнилософии писателя N-ского. Он им щедро подарил жизнь как биологический факт, а дальше, пацаны и девки, сами.

Вила папа любил не за то, что он его сын (может, это и правильно), а потому как Вил оказался художественно одарённым. И в отличие от писателя N-ского знал, что Пикассо умел рисовать.

Вил детей вовсе не завёл (известных), оттого что с детства испытывал ненависть к вечно разделяемой на всех (а на самом деле неделимой, ведь любви во Владимире Константиныче вовсе нет никакой, а делить то, чего нет, невозможно) отцовской любви.

При этом Вил на одну шоколадку за тринадцать рублей мог снять штук тринадцать разнообразных «тёлок» и жить у них неделю. Что в Москве, что в Питере. Ну и за поход в музей (ему бесплатно, он член союза художников), и за умные слова, и за извечную тоску в глубоких маленьких глазках.

Как-то раз друг наш Вил прожил у нас месяц. Или два. Приехал из Германии, а в папкиной мастерской какие-то не то бляди, не то люди живут. Деньги тратить неохота. Вил очень экономный. Даже пить когда-то бросил навсегда от жадности.

Достал он меня уже в первые пару дней.

У него, понимаете ли, свой ритм жизни. Хоть Везувий задействуй снова. Потому что он «вещь в себе». И его мало тревожит, что у нас свой ритм жизни и, скажем, дети. И, предположим, один санузел.

Он спит до двух часов дня.

Потом не спит до восьми утра.

Сидит на кухне и на гитаре играет. На электрической. Подключённой к колонке. Или фильм «Бразилия» смотрит. Громко. После мужниного ора продолжает смотреть в наушниках. Причём Вил не злится, не обижается, он просто надевает наушники. Единственное его искреннее чувство — это недоумение. «Что, здесь ещё кто-то есть?»

Откуда еда берётся в холодильнике, его тоже не тревожит. Она же, еда, там есть. Хотя ест он, надо признаться, мало (привычка к экономии сказывается), да и мы не жадные, если уж совсем честно. Просто приятно наблюдать, как половозрелый мужик совершенно не задумывается, откуда в холодильнике еда. Или откуда в банках бесконечный кофе, бесконечно Вилом варимый в малой джезве («Что, ты тоже хотела?») и в одиночку выпиваемый.

Вилу наплевать, что вы оба примотали из Москвы и хотите в душ, и тупо молча смотреть на закат, и пить холодное вино.

Потому что Вил играет, чего он за день насочинял. Вслух излагает мысли по поводу Ницше, которого он конспектирует по два часа в туалете, совершенно искренне не задумываясь о том, что кто-то может туда захотеть. Не в Ницше, не в конспект, а в самый что ни на есть нефилософский санузел. У Вила глубокий внутренний мир, и внешние обстоятельства в виде кого бы то ни было — какие уж там хозяева подмосковного дома! — туда, в его глубокий внутренний мир, не проникают. А если и проникают, паче чаяния, то у Вила всегда есть готовая сентенция о бренности всего. Кто бы спорил? Всё бренно. Но бренное иногда хочет отдохнуть, поесть и зайти в туалет.

И я вдруг поняла, что роднит Велимира Панкратова, которого я знаю хорошо и давно, и писателя N- ского, которого я знаю недавно и шапочно. Законченный чистый незамутнённый эгоизм. АБСОЛЮТНЫЙ ЭГОИЗМ. Квинтэссенция его и философский камень, обращающий всё в эгоизм.

Эгоизм — это ведь не не думать о других. Эгоизм — это не думать ни о чём. Кроме букв, нот, лобзика, козявки из носа. О своём месте в буквах, нотах, лобзике, козявке из носа. И о месте букв, нот, лобзика и козявки из носа в себе.

Эгоизм — это не хотеть самый лучший кофе. Потому что если у эгоиста (у его друзей, родных и близких) не будет самого лучшего кофе, он, эгоист, не будет топать ножками, а спокойно выпьет кофе и похуже. Не будет похуже — не выпьет никакой. Воды похлебает. И те, кто рядом (друзья, родные и близкие), похлебают воды. Потому что эгоист не то чтобы их (друзей, родных и близких) не любит. А потому что буквы, ноты, лобзик и козявки из носа. А также Ницше и свои мысли.

Эгоизм это не дарить мир себе. Эгоизм — это не дарить миру себя. Эгоизм — это изредка нечаянно замечать, когда на дно колодца, в который ты погружён, матерно ухнет: — Эгегей, бля!!! Я — мир!

«Ой, бля, мир!.. Да и хрен на него!» — на секунду мелькнёт где-то в районе мозжечка у эгоиста, чтобы тут же отражённо унестись туда, вверх, где солнце, ветер, люди, хотящие любви и вкусно поесть, дети, собаки, лошади и соседи — все сами по себе, все со своими собственными жизнями, мыслями и желаниями, никак не встраивающимися в тело и душу «солипсистов немытых».

С другой стороны, Вил написал мой портрет (по дороге заявив, что у меня «слишком сложное живое лицо» и я не для застывших форм, и это правда), написал пару-тройку песен на стихи моего мужа. Не подумайте, что «для». Его интересовал лишь процесс. Его собственный процесс.

Мне нравится за подобными персонажами наблюдать. Потому что, конечно, живые люди привлекательнее и забавнее. Но вот студенты медов не дадут соврать: есть трупы «сосудистые», есть — «мышечные» и так далее. Такие специальным образом разделанные кадавры, без изучения которых живого человека не познать.

Просто глубоким вечером, когда за готическими окнами анатомического зала темно, как на дне колодца, а ты тут ковыряешь пинцетом, такое иногда накатит отвращение к ни в чём не виноватым мертвецам, что хоть святых выноси.

Но тут зайдёт здоровенный, смешливый, влюблённый в тебя лаборант, в этом году провалившийся в мед, и скажет:

— Яблоко хочешь?

— Иди ты со своим яблоком!

— А кофе?

— С коньяком?

— Ну есть немного. В кино со мной сходишь?

И мир снова запускает малые и большие круги своего малого и большого кровообращения. И в токах