Нет блага на войне

плата за изощренные геополитические игры Сталина?

Статистика, необходимая и неизбежная в любом военно-историческом исследовании, превращает, увы, безмерные страдания миллионов людей в аккуратные колонки цифр. Это нехорошо, поэтому закончить статью я хочу безыскусным рассказом о пережитом одной венгерской женщины, Алэн Польц. Кто такая Алэн Польц? Добрый человек. Очень добрый человек (она и работу себе нашла соответствующую – врач-психотерапевт в хосписе). До чтения ее мемуаров «Женщина и война» (опубликовано в журнале «Нева», № 2/2004 г.) я думал, что такой добротой и смирением могут обладать только бестелесные ангелы. К сожалению, эта вполне земная женщина 19 лет от роду оказалась в конце войны в маленьком венгерском городке, ставшем на несколько месяцев прифронтовой зоной.

Алэн Польц рассказывает о том, что она видела и пережила с удивительной кротостью и сочувствием ко всем людям. Даже то, что в устах современного журналиста показалось бы мне омерзительной игрой в «политкорректность», у неё звучит естественно и человечно. Разумеется, она не забывает постоянно напоминать читателю о том, что «венгерские солдаты вели себя в русских деревнях не намного порядочнее». Она успевает придумать объяснения и оправдания всему («я узнала, что обвиняют нас в том, что мы шпионы, потому что точь-в-точь после боя часов на колокольне бомба попала прямо в русский штаб, и погибло много народу. Они думали, что мы подавали сигналы из церкви. Им невозможно было объяснить, что башенные часы бьют регулярно, потому что заведены, это простое совпадение. Вообще, русским очень многое нельзя было растолковать. Они жили в другом мире, у них был совсем другой опыт. Логика их тоже была иной. Они не знали, что такое башенные часы…»)

Она находит оправдание даже этому:

«К рассвету я поняла, как происходит перелом позвоночника. Они делают так: женщину кладут на спину, закидывают ей ноги к плечам, и мужчина входит сверху, стоя на коленях. Если налегать слишком сильно, позвоночник женщины треснет. Получается это не нарочно: просто в угаре насилия никто себя не сдерживает. Позвоночник, скрученный улиткой, все время сдавливают, раскачивают в одной точке и они не замечают, когда он ломается…»

И заканчивает рассказ об очередном насилии весьма похвальным для советской власти замечанием:

«Русский офицер тем временем зажег спичку, сначала потрогал пальцем мои глаза – открыты ли. Убедившись в этом, приступил к делу. Было немного больно. Но так как я все равно не пошевелилась, не вскрикнула, он зажег еще одну спичку – посмотреть, жива ли я. Покачал головой. Большого удовлетворения я, должно быть, ему не доставила. Но когда я начала собираться, чтобы унести матрас, он прислал в подвал своего ординарца, который тоже мной попользовался. Тогда я не подумала, почему он прислал и ординарца. Сейчас мне кажется, что они демократичнее, чем наши офицеры…»

И немедленно отказывается от мести в тот момент, когда у нее появляется реальная возможность отомстить:

«Передо мной выстроили шеренгу солдат, и я должна была показать на того, кто меня изнасиловал. Помню лишь смутно: морозным зимним утром я прохожу перед строем, солдаты стоят вытянувшись, ровно, по стойке «смирно». Слева меня сопровождают двое офицеров. Пока я прохожу вдоль шеренги, они держатся чуть позади. В глазах одного из солдат я увидела страх. У него были голубые глаза, паренек был совсем молодой. По этому страху я и догадалась: это он. Но таким сильным, таким жутким было то, что блеснуло в его глазах, что я сразу почувствовала: нельзя. Нет никакого смысла убивать этого мальчишку. Зачем, если другие останутся безнаказанными? Да и этого, единственного из всех, зачем?»

Как и должно быть в жизни добрых людей, конец истории вполне счастливый: Алэн Польц осталась жива, сохранила рассудок, смогла добраться до Будапешта, нашла свою маму живой… И даже дом, где жили ее родители, был разрушен бомбежкой с другой стороны, а в квартире остались следы довоенного достатка и много еды. Чем не рождественская сказка?

«Конечно, мама плакала, и была счастлива, и обнимала меня. И я тоже смотрела на нее и радовалась ей. Я была рада, что они живы, но радовалась не слишком сильно.

Слишком сильно я не радовалась уже ничему и ни во что слишком сильно не верила. Я уже носила в себе болезнь – гонорею, из-за которой потом так и не смогла родить, и не знала еще, есть у меня сифилис или нет. У меня было подозрение, что я очень заразная, а заразить я никого не хотела.

Мы сидели за столом. Подали язык с томатным соусом. Я изумленно смотрела на него и ела тихонько, беззвучно. Говорили о том, что русские насилуют женщин.

«У вас тоже?» – спросила мама.

«Да, – сказала я, – у нас тоже».

«Но тебя-то не тронули?» – спросила мама.

«Никого не пощадили», – сказала я и продолжала есть.

Мама глянула на меня и сказала удивленно: «Но почему ты позволила?»

«Потому что били», – сказала я и продолжала есть. В этом вопросе я не видела ничего важного или интересного.

Тогда кто-то спросил непринужденно и шутливо: «А много их было?»

«Я не могла сосчитать», – сказала я и продолжала есть.

После ужина мама отозвала меня в сторону и сказала: «Доченька, ты не шути так грубо, еще поверят!» Я посмотрела на нее: «Мамочка, это правда!» Мама расплакалась, потом бросилась мне на шею, умоляя: «Доченька, скажи, что это неправда…»

Надо ли цитировать дальше? Разумеется, Алэн Польц пожалела свою бедную маму и сказала ей те слова, которые та хотела услышать. Увы, я не могу и не хочу утешить наших «нулёвых патриотов» (русских шовинистов эпохи дорогой нефти нулевых годов 21 века) подобным образом. Все, что написано выше – правда. Страшная, отвратительная правда.

А господам патриотам предстоит определиться – кто они? Господа или рабы? Раб не знает чувства ответственности. Отказавшийся от свободы и личного достоинства не отвечает за свои поступки. Зато он может и дальше наслаждаться малиновым звоном слов шефа корпуса жандармов графа Бенкендорфа: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Именно с этой точки зрения русская история должна быть рассматриваема и писана».

Свободные же люди не могут согласиться ни с жандармской версией российской истории, ни с монопольным правом жандармов распоряжаться настоящим и будущим России. Свободные люди не должны пугаться своей истории. Им предстоит набраться мужества признать очевидное. И разделить со своей страной ответственность за все.

Интервью для «Радио Свобода»

23 июня 2009 г.

– Думаю, даже самые непримиримые ваши противники согласятся с тем, что ваши книги – «22 июня», «23 июня» и «25 июня», посвященные событиям 1941-го года – написаны с неподдельной страстью. Бывают историки хладнокровные, относящиеся к предмету своего исследования бесстрастно, вы же – человек бесспорно увлеченный, увлеченный поисками правды о Второй мировой войне, правды, которую советские историки скрывали и искажали. Как родилось это ваше увлечение?

– Это, конечно, не увлечение, это все-таки занятие. Родилось оно давным-давно; вероятно, дата его рождения находится в районе 1983—84 года. Естественно, я этим и раньше интересовался, но где-то в 1983 году, когда еще Андропов был жив, мне удалось (этот глагол покажется странным современному слушателю, но это было непросто) увидеть советские центральные газеты – «Правду» и «Известия» 1939 года.

Мне удалось увидеть эти газеты и увидеть большую карту, на целую полосу «Правды», с разделом Польши, с разделом Финляндии, «Договор о дружбе и границе». А ведь о нем не было сказано ничего ни в одном школьном учебнике, ни в одном вузовском учебнике. Вот он лежал передо мной – договор о дружбе и границе между Советским Союзом и фашистской Германией от 28 сентября 1939 года. Это было сильное впечатление, которое я еще тогда, в 1984 году, изложил в толстой-претолстой общей тетради с