УГРЯ II
Они воображают себя Дон Кихотами этих общепринятых прав и грубо и жестоко обращаются с теми, кто не признает...
Сторонний человек, незнакомый с истинными привычками и нравами этого так называемого «салона», был бы нимало удивлен, увидев в гостиной Осипа Давыдовича Иванова-Петренки его постоянного оппонента и противника Семена Семеновича Винокурова. Но здесь, скрытые от посторонних глаз среди тяжелой мебели черного дерева, за плотными двойными шторами, два критика и искусствоведа не враждовали. Никому не морочили голову видимостью непримиримых противоречий и не устраивали шумных, но фальшивых дискуссий. Под массивными часами, и днем и ночью неизменно показывавшими одно и то же время: семь сорок, эти двое ощущали себя братьями и даже называли друг друга не паспортными, а истинными именами: Изя и Зяма.
Сегодня они даже выпивали. На большом черном рояле среди вороха книг, нот и бумаг стояла бутылка коньяку какой-то заграничной марки, благосклонно принятая Осипом Давыдовичем на каком-то давнем посольском приеме. Теперь, когда аванс был отработан, не грех и попробовать подарок.
Всю ночь напролет шумели зарубежные радиоголоса о речи русского художника Пчелкина. Громко картавя и от волнения коверкая слова, враги всех мастей изо всех сил радовались тому, что сами называли «знаками скорого возвращения советских художников в общее лоно мировой культуры».
– Новый лозунг «сила через слабость», – гнусил далекий, но хорошо оплачиваемый радиодиктор, – признак того, что сфера естественных человеческих инстинктов снова займет определяющее место в жизни насильно оторванной и отгороженной от нее страны.
Это была победа. Критики чокнулись малюсенькими рюмочками, пригубили и заговорили о деле. Доклад Иванова-Петренки, который от своего имени зачитал ловко околпаченный Николай Николаевич Пчелкин, был лишь первой ступенью в их хитроумном и тонко придуманном плане. Плане борьбы с рыбой. Величайшим символом чистоты и света. Санитаром, безжалостно и сурово из века в век очищающим мир от гнуса, мошек и тли. Всего того, что из себя представляли эти двое. Способные жить и размножаться где и на ком угодно, от собак и до свиней, но обреченные там, где волною пенит воды свободный и вольный рыбный вал.
– Видишь, как мы ловко сработали в паре с твоей Полечкой, – посмеиваясь и лукаво поглядывая на Винокурова, сказал Иванов-Петренко.
Здесь привыкли подшучивать друг над другом, даже когда речь шла о вопросах жизни и смерти.
– Махом окрутили учителя, а ты вот с каким-то ученичком, Машковым, не можешь сладить, – продолжал Осип Давыдович. Он снова пригубил, показал мелкие острые зубы и задиристо добавил: – При том, что мне-то было потруднее. Все знают, что Поля – твоя дочь, и держат ухо востро, но никто не в курсе, что Люся Лебедева – моя. Сами идут навстречу.
– Да, – нехотя, но вынужденно согласился Винокуров, – зря я, наверное, так грубо и без оговорок рубанул его картину. Я думал через твою...
Услышав эти слова, Иванов-Петренко укоризненно поморщился.
– Нашу... нашу Люсю, – тут же, отвратительно оскалившись, поправился Винокуров, – передать условия сдачи, но этот товарищ оказался крепким орешком...
– Ничего удивительного... бывший офицер, – щелкнул языком Иванов-Петренко и тут же решительно добавил: – Именно поэтому-то он нам нужнее всего. Через него мы вый дем и на саму армию...
– А через армию на партию, – сказал Винокуров.
При этих словах, оба, и Иванов-Петренко, и сам Семен Семенович, оглянулись. Даже здесь, в своем тайном логове, они редко осмеливались высказать вслух самое сокровенное.
Первым пришел в себя Осип Давыдович.
– Нет худа без добра, – неостроумно пошутил он, скрывая страх. Схохмил, как было принято говорить в его кругу.
– Ты завалил его картину, а я приму. Через две недели заседание выставкома всесоюзной весенней выставки, я, как ты помнишь, председатель. Вот и приму. Закупать не стану, пусть посидит без денег, поголодает, а вот похвалить похвалю при всех. Посмотрим, как он прореагирует на этот знак внимания с нашей стороны...
– Я тоже не собираюсь терять время, – с вызовом и даже обидой прервал его Винокуров. – Люся мне сообщила, что на телефонные звонки у Машкова в квартире отвечает девочка-подросток. Я навел о ней справки. Это ученица одной московской школы, в которой уже давно сидит наш надежный директор.
– Михаил Маркович Брунин? – быстро спросил Осип Давыдович.
– Нет, – поморщился от такого вечного всезнайства Семен Семенович, но тут же сам не удержался и самодовольно брякнул: – Григорий Яковлевич Драбкин. И я с ним уже договорился об организации у него в школе художественно-литературного кружка для младших классов.
И словно нарочно в этот момент радиоголос, приглушенно звучавший из дорогого приемника, стоявшего в углу, покончил с сальными новостями и с сильным нерусским акцентом объявил о скорой трансляции цикла лекций немец ко-голландского философа-космополита Шумберта-Тумберта «Дети – наше будущее».
– Ловко, – не без зависти сказал Иванов-Петренко; ему, в отличие от Семена Семеновича Винокурова, никогда не удавалось предугадывать желания далеких хозяев.
Но горевал Осип Давыдович недолго, он как никто другой умел примазываться к чужой удаче, поэтому тут же, не моргнув глазом, перешел на деловой тон.
– Очень правильно, – со сладкой улыбочкой пропел Иванов-Петренко, – молодец. А я через месяц- другой в пух и прах раскритикую тебя за это в «Советской культуре».
– Дело, – кивнул головой Винокуров, – мы же с тобой непримиримые противники на всех фронтах культурной жизни этой страны, надо демонстрировать.
Два критика гнусно рассмеялись от этой очередной шуточки с двойным дном.
– А Люське, значит, даем отбой, – сказал Иванов-Петренко, тайно думая устроить для дочери через дальнего родственника Михаила Зиновьевича, недавно назначенного замминистра здравоохранения, недельку-другую бесплатного отдыха в сочинском профсоюзном санатории.
– Нет! – сощурился по-звериному Винокуров, обозленный тем, что его собственная родная Полина уже который день на невидимой передовой, а Иванов-Петренко свою дочь от первого и давно всеми забытого брака так и норовит отправить в тыл, где сам просидел всю долгую и настоящую войну, писал цветистые и длинные статьи о героизме в искусстве...
– Будем всесторонне воздействовать, – жестко отрезал Винокуров. – И славой всесоюзной выставки, и женской красотой, и невинностью ребенка.
– Хорошо, хорошо, – закивал в ответ Иванов-Петренко. Общее черное дело требовало согласия, и если критики и пикировались, то только для вида.
Часы над камином в очередной раз пробили семь часов сорок минут. Два критика чокнулись наперсточными рюмочками. Допили иностранный коньяк и на прощание расцеловались.
* * *
Но какое безукоризненное изящество,
чарующий голос, разнообразные
