тепло... нет... холоднее... еще холоднее... ну куда же ты полез, дурачок, об этом и не мечтай... а ну-ка давай отсюда... куда? сам подумай... не дурак... так... вот, уже теплее... теплее... совсем тепло... уже почти горячо... горячо! Ну что, доволен? Только смотри не обмани моих ожиданий. И еще: никогда не пытайся говорить от моего имени! Я больше предупреждать не буду, еще раз замечу и врежу так, что мало не покажется, педрила! По'ял?»
Но все же самым страшным рассказом, прочитанным мною в юности, был маленький шедевр Ганса Гейнца Эверса «Голубой Бантик», написанный в 1906 году. Его героиня — очаровательная крошка в белом батистовом платье. За время путешествия с мамой на пароходе через океан девочка с голубым бантиком, целующим ее белокурые локоны, успела стать любимицей команды и пассажиров. Когда ее спрашивали по сто раз в день: «Почему тебя зовут Голубым Бантиком?» — она, смеясь, отвечала: «Чтобы меня нашли, когда я потеряюсь!» Пароход сделал остановку на Гаити, и неугомонная малютка, побывав на берегу, вбежала в кают-компанию и запрыгнула на колени к своему фавориту — капитану:
Заинтригованные пассажиры и матросы, бросив корабль, направились с Голубым Бантиком и красивой дамой — ее мамой в страну фей, о которой так радостно верещала малышка... Там лежали нищие. Они выставляли напоказ свои ужасные болезни и язвы, чтобы выпросить милостыню у туристов. Восхитительное чудовище в чешуе, на которое не мог налюбоваться Голубой Бантик, оказалось негром, обезображенным отвратительным разъедающим лишаем. Он был зелено-желтого цвета, и засохшие струпья покрывали его кожу треугольными чешуйками. А веселый дракон с головой буйвола, вызывавший радостный смех у крошки, предстал больным слоновой болезнью с головой, распухшей, как чудовищная тыква. Не успел капитан оттащить девочку от сказочного дракона, как она вырвалась и, дрожа от восторга, кинулась к другому. Следующий обитатель страны фей поразил Голубого Бантика своими невероятно распухшими руками. Девочка чуть не визжала, мечтая, чтобы и у нее когда-нибудь были такие же громадные лапы, как у этого прекрасного чудовища... При виде того, как крошечная ручка дочки шмыгает по разбухшей ладони инвалида, красивая дама упала в обморок, и все засуетились вокруг, пытаясь привести ее в сознание. А Голубой Бантик даже расплакался от избытка чувств:
Некоторые сказки, прочитанные в детстве, сбываются наяву. Разве мог я подумать, что когда-нибудь тоже окажусь в стране фей — более того, стану одним из дивных чудовищ, населяющих ее просторы? Разбухшая шея и обезображенное атеромами лицо, наверное, дали бы мне шанс занять одно из первых мест в конкурсе красоты Голубого Бантика. Я представляю, как обрадовалась бы малютка, если бы потрогала ступни Виталика, тихо стонущего на соседней койке. Кожа этого чудовища так быстро слезает с его лап, что просто диву даешься. А Георгий Петрович с глазами, покрытыми презабавными желтыми корками: ну чем не прекрасный зверь! А теперь, мой милый Голубой Бантик, я познакомлю тебя с отцом Кириллом. Ты посмотри только на его разбухший живот, из которого марсианским мухомором выпирает селезенка... Признайся, ведь в твоей книжке со сказками не было таких красивых картинок, правда?
Иногда мне кажется, что бесхитростные Голубые Бантики, вырастая, сами становятся феями. И, оставаясь в блаженном неведении, превращают своих избранников в обитателей сказочной страны из давно забытого путешествия.
Я уже начал забывать о существовании фонда «Симатта», когда из небытия неожиданно возник голем, собравшийся передать мне фотографии японских гравюр из личной коллекции Искандерова для публикации в альманахе. Мы договорились встретиться в метро.
Увидев меня на платформе, голем начал мелкомелко кланяться, прижав к бедрам руки. Двухметровая фигура стриженого амбала, старательно кланяющегося по-японски, выглядела настолько нелепо, что идущие мимо пассажиры стали оглядываться, видимо полагая, что вот-вот станут свидетелями чисто самурайской разборки.
— Это просто замечательные гравюры, — скороговоркой забубнил голем. — Вторая половина девятнадцатого века, направление укиё-э, картины мелькающего мира. Очень поэтично, очень, — мечтательно причмокнул он. — Господин Искандеров просил передать, чтобы вы снабдили публикацию фотографий его уникальной коллекции пояснительной статьей об укиё-э. Общую информацию можно найти в Публичке, а искусствоведческую рецензию на гравюры вам готов предоставить эксперт по японским гравюрам профессор Ефремов. Вот его телефон. Надеюсь, вы справитесь с заданием. Если будут проблемы, сразу звоните... Саёнара! — взвизгнул голем на прощание и снова стал кланяться, как болванчик, повторяя: — Не забудьте название — укиё-э, укиё-э!
Перед тем как отправиться в Публичку, я решил встретиться с профессором.
— И что вы хотите от меня услышать? — скептически уставился на меня из-под очков маститый искусствовед. — Вы хотя бы знаете, как переводится термин «укиё-э»?
— Понятия не имею, — честно признался я.
— Все вы такие... журналисты! Варганят статьи о том, о чем не имеют ни малейшего понятия... Записывайте, молодой человек. Я два раза повторять не буду! Слово «укиё» в древности обозначало одну из буддийских категорий и могло переводиться как «бренный изменчивый мир». В конце девятнадцатого века «укиё» стало обозначать мир земных радостей и наслаждений. «Э» по-японски — картина. А укиё- э принято называть картины повседневной жизни городского сословия, начиная с периода Эдо, семнадцатый век... — Профессор похоже, вошел в раж и заговорил, как на лекции. — Изобретателем метода печати многоцветных гравюр укиё-э был известнейший японский мастер восемнадцатого века Судзуки Харунобу. Он прославился тем, что создал особый тип изображения красавиц. На смену величавым и статным японкам приходят хрупкие юные девушки, почти подростки, необычайно трогательные и грациозные...
В этот момент я сразу вспомнил об одной хрупкой юной девушке, необычайно трогательной и грациозной... Эх, будь на то моя воля, я бы издал не альманах «Симатта», а альманах «Лупетта» с портретами хозяйки моего сердца в стиле старых японских гравюр...
— Вы меня слушаете, молодой человек? — прервал мои фантазии Ефремов.
— Конечно слушаю, все это очень интересно, продолжайте, пожалуйста!
— Так... на чем это я остановился?
— На хрупких и юных девушках, — напомнил я.
— Ах да, Харунобу... Вот мы с вами рассуждаем об изящных японских гравюрах, в то время как для самих японцев направление укиё-э является образцом приземленного творчества, так сказать, ранним примером поп-культуры. В справочниках по японскому искусству информация об укиё-э помещается в разделе, называемом «плебейское искусство» или «искусство низших социальных слоев». В отличие от живописи, гораздо более дорогой и вообще ориентированной на потребителей из высших классов, гравюра на дереве укиё-э, воспроизводившая исходное изображение во множестве экземпляров, была дешевой и пользовалась популярностью только среди малообразованных слоев населения, ну как, например, картинки из журнала Playboy.
— Постойте, постойте, при чем тут Playboy? — заволновался я. — Мне надо писать совсем о другом...
— Да будет вам известно, молодой человек, — продолжил Ефремов, — что направление укиё-э, заменяя в домах небогатых японцев дорогостоящую живопись, прежде всего ориентировалось на портреты куртизанок из «веселых кварталов» и эротические сюжеты сюнга, которые пользовались наибольшим спросом!
— Но как же так, ведь на этих гравюрах нет ничего неприличного...
— А, так вы о коллекции Искандерова... Да, в свое время он приносил ее мне на экспертизу. Не хотел расстраивать своего бывшего студента. Честно говоря, здесь вообще не о чем писать. Он говорил, что купил эти гравюры в Осаке за безумные деньги, но мне кажется, что его просто-напросто обманули. Любой эксперт по укиё-э скажет вам, что это дешевые копии гравюр девятнадцатого века, не имеющие серьезной
