зря, тысячу раз зря! А ведь тогда, да-да, именно тогда что-то впервые надломилось, лязгнули стрелки, и вагончик покатился куда-то не туда, ну совсем не туда, да так быстро, что даже откос перестал казаться избавлением. Впереди — всегда возвращение... вечное возвращение из ниоткуда в никуда.
О-па, кажется, кое-кто зашевелился. Давненько что-то тебя не было слышно. Ты как настоящий халдей: когда нужен, не дозовешься, а когда не нужен, тут как тут. Ну, и что на этот раз наплетешь, язва ты моя ненаглядная?
От язвы слышу! Честно говоря, я бы и дальше терпел, но на вечном возвращении терпение мое лопнуло. Ишь на что замахнулся! Не тянет эта хиленькая пьеска даже на третьеразрядное возвращение, не говоря уже о вечности. Куда там! Скорее замкнутый круг какой-то. И это ты называешь высоким чуйством? Вяленькое что-то у тебя чуйство. Курам на смех! Это, брат, не любовь, а слабовь какая-то получается. Угу, от слова «слабость», ты правильно меня понял. Да что я тебе все это втюхиваю, скажи на милость? Будто воспитываю, честное слово! Нашел кого воспитывать! Бесполезняк! Тебе тут хоть кол на голове теши, все одно. Ну что, разве я не прав? Ты ведь завтра попрешься — спорим на саечку! — попрешься провожать свою ненаглядную в студию к рукастому фотографу, который обещал — молчать, поручик! — обещал, что с начинающей модели и волоска не слетит во время сессии. Не слетит, ей-Богу не слетит, кто бы сомневался! Он ведь, как и ты, никогда не решается предложить своим избранницам сеанс в стиле ню. Он ведь, как и ты, покорно фиксирует их в одежде, отгоняя мухобойкой трусости шершней зудящих инстинктов. Куда ему, он такой нерешительный, как мы успели заметить. Такой зажатый. Сама скромность. Наверное, боится чихнуть на натурщицу. Боится сорвать с нее одежду. Боится завалить на видавшую виды кушетку после удачной во всех отношениях фотосессии. А ты давай начинай нервничать, брат! Пора уже, чего тянуть-то? Видать, и глаз сегодня ночью не сомкнешь. А, угадал? Опять будешь курить свою вонючую трубку и рисовать в уме леденящие душу картины похищения сабинянок. У тебя все это хорошо получается: нервничать, мучиться, дергаться, только не в постели с девчонкой, а без нее. Я, кажется, разгадал твою загадку, брат. На самом деле тебе никакой девчонки-то и не надо. Не надо никакого тела, дышащего страстью, потного, живого. Тебе нужно дергаться. Нервничать. Страдать. Истязать себя, пока твою зазнобушку тискает очередной донжуан. Только на это ты и способен. Натянешь два жилистых нерва на потрепанный аль-уд и давай дзенькать, пока всю душу не вымотаешь. Ай, молодца! Играй, играй, наяривай, но только имей в виду, что экс-хозяйке твоего сдувшегося сердечка скоро надоест прислушиваться к заунывной мелодии, и ты останешься один на один со своей замечательной слабовью!
— С кем, с кем? Ты иногда... Не обижайся, но до меня иногда не доходит: ты со мной говоришь или бормочешь там что-то про себя. Так я не поняла, проводишь ты меня или нет?
— Проводить?.. Да, конечно... Провожу... конечно провожу!
Так вести себя глупо, я понимаю. Это можно назвать капризом. Или там эгоизмом. Но если подумать, эгоизм тут ни при чем. Нет, я стараюсь. Честно стараюсь как-то с собой совладать. Злюсь на себя. Ругаю и матерю последними словами. Да все без толку.
Я хорошо отношусь к своим врачам. И медсестрам. И сестрам-хозяйкам, которые меняют наволочки, усеянные выпавшими волосами. Но этих я просто на дух не переношу. Будто капкан какой-то захлопывается прямо в солнечном сплетении, с таким ржавым лязгом — клямц! — и я пулей вылетаю из палаты, едва заслышав их шаги. А ведь от меня ровным счетом ничего не требуется. Делать-то ничегошеньки не надо. Если на то пошло, можно даже не здороваться. И не вставать. Надо просто почувствовать себя экспонатом. Бездушным экспонатом за пыльным музейным стеклом, на который показывает указкой картавый экскурсовод.
Он войдет первым. Выскажет дежурную просьбу. Палата покорно закивает, пряча еду по тумбочкам и задвигая утки под койки. Потом приоткроется дверь, и палату заполнит стайка широко раскрытых глаз, в которых еще не появился профессиональный холодок. Обзора на всех не хватит, и задним рядам наверняка придется вставать на цыпочки, чтобы разглядеть пальпируемый лимфоузел. Затем настанет время привычных вопросов и не менее привычных ответов, отличающихся друг от друга не больше, чем предупреждения о закрытии дверей на разных линиях метро. Кто-то будет бубнить про свой разжиженный химиотерапией стул, кто-то расскажет о проводившейся от преднизолона язве, а кто-то потешит благодарных зрителей симптомами вызванного цитостатиками психоза.
И что интересно, никого, кроме меня, эти визиты не раздражают. Многим даже нравится, когда у них появляются новые зрители. Нравится, хотя они это тщательно скрывают. Ворчат: опять пришли, все по новой рассказывать, ну сколько можно? Но при этом повторяют про себя навязшие на зубах монологи, прокручивают в голове симптомы и переспрашивают У соседей точные названия лекарств. Кое-кто даже немного волнуется, как актер перед выходом на сцену. А из меня актер никудышный. Бегу как крыса с корабля, в одной руке капельница, в другой плеер с Мундогом. Главное, чтобы в дверях не столкнуться. Неудобно как-то. Если не успеешь выйти, приходится оправдываться. И так при этом гадко становится, словно предаешь кого-то. А ведь действительно предаю. Может, на моем примере они могли бы понять что-то характерное. Что-то особенное. А потом вовремя распознать это у других. И спасти. Других. А я, гад такой, лишаю кого-то последнего шанса. Убегаю заранее из палаты и сижу в коридоре, укрывшись от мира наушниками. Черт! Как назло, аккумулятор в плеере сел. Ну все, возвращаться поздно, придется ждать, когда они выйдут. Ничего. Недолго осталось.
Напоследок профессор заводит экскурсию за ширму и шепотом комментирует зрелище не для слабонервных. Слабонервные выходят из палаты с мучными лицами и прикрывают рты, пытаясь обуздать рвотный центр продолговатого мозга.
— По'а бы уже к таким вещам п'ивыкнуть! — укоризненно качает головой профессор убедившись, что последний из покинувших палату студентов плотно закрыл за собой дверь. — Как же вы завт'а в лабо'ато'ии будете 'аботать? Между п'очим, мы будем 'ассматривать гистологические п'епа'аты с ха'актерными п'изнаками неходжкинских лимфом. И п'ошу учесть: кто п'огуляет, на зачет может не 'ассчитывать!
Он поднимает руку, чтобы поправить на носу очки, и в этот момент встречается взглядом со мной.
На следующий день я снова ждал Лупетту под красной аркой. Внутренний монолог, начало которому было положено перед вчерашним расставанием, не затихал ни на секунду. Он измотал меня, измотал не на шутку, не говоря уже о том, что к моменту встречи меня еще немного мутило от одного воспоминания о беляше с мясом, который я купил при выходе из метро, когда осознал, что во рту с утра не было ни крошки. Обиженный вниманием желудок решил напомнить о своем существовании громким урчанием, подкрепленным недвусмысленным сосанием под ложечкой (знать бы, что это за ложечка и кто под ней сосет). Как назло, времени на то, чтобы найти более-менее приличную забегаловку, уже не оставалось. Резонно было бы задаться вопросом, с какой стати мне взбрело в голову подкрепиться перед встречей, которую даже свиданием язык не повернется назвать? В конце концов, можно отконвоировать новоявленную фотомодель в эту злосчастную студию, а уж потом завалиться в кафе и набить там себе брюхо под завязку. Тем более меня ведь наверняка попросят (ну ведь попросят же!) дождаться конца исторического фотосеанса, чтобы вместе пойти обратно. Господи, неужели сразу не догадался? Я даже в мыслях не мог представить, что бунт голодного желудка (не столько бессмысленный, сколько беспощадный) будет услышан, а следовательно, станет поводом — вовсе даже не для шуток, а для хотя бы малейшего беспокойства противоположной стороны по поводу моего неудовлетворенного чувства голода, а за ним и предложения — со стороны все той же противоположной стороны — перекусить где-нибудь перед сеансом. Дело было не в желании сэкономить на совместном обеде, просто то ли от бессмысленной жизни, то ли от бессонной ночи я был очень зол (на себя, на кого же еще!), но старался скрыть эту злость в фейерверке шуток и не хотел, страшно не хотел разоблачения.
Выбор, предоставленный мне лотком у метро, был достоин Гамлета: беляш или не беляш? «Не беляш» представлял собой сосиску в тесте, которую я категорически отверг с первого взгляда за ее чересчур пегий, даже с поправкой на проблемы уличной торговли, окрас. Оставалось довольствоваться желтовато- коричневым беляшом. Но едва я робко надкусил бочок завернутого в промасленную бумагу эрзац- продукта, как понял, что совершил непростительную ошибку. Надо было отдать свое сердце сосиске, несмотря на ее вопиющую серость. Но дороги назад не было. Между тем я в полной мере отдавал себе отчет, что если приму самоубийственное решение по поеданию этой, с позволения сказать, пищи, предстоящее свидание
