Сейчас уже мало кто помнит об эпидемии сувениров из капельниц, охватившей страну в те годы. Имя изобретателя этой идеи кануло в лету. Наверное, больше нигде в мире людям не приходило в голову использовать медицинские аксессуары таким извращенным образом. Окрашенные зеленкой и медицинским йодом трубочки на долгое время стали забавой тысяч маявшихся от безделья больных. Какие только шедевры народного творчества не выходили из их рук: рыбки, чертики, человечки, пальмочки, брелоки для ключей, елочные игрушки, ремешки для часов и бог знает что еще! Технология изготовления сувениров была в общем-то незамысловатой. Основным орудием труда служили перочинные ножики и зажимы, регулирующие ход капельницы. Тонкость заключалась лишь в правилах нарезки, которые передавались из уст в уста, как секрет изготовления дамасской стали. Но перед тем как браться за работу, трубки надо было раскрасить. В систему капельницы заливался разведенный йод или зеленка, и уже через день-другой пластик окрашивался в нужный цвет. В дело шло все: трубки, зажимы, фильтры и даже сами контейнеры от капельниц. Из выковырянных из зажимов колесиков получались замечательные глазки, трубки шли на оплетку, хвосты и тельца, а область применения раскрашенных фильтров была просто безгранична.
Обо всех этих тонкостях я тогда и не подозревал, я просто очень хотел иметь такого чертика, ну не передать словами как хотел! Рыбки, пальмочки и прочая фигня меня нисколько не интересовали, мечталось только о хвостатом капельничном бесе с гнущимися рожками. По закону подлости его братья то и дело попадались мне на глаза: дразнили на стекле автобуса, кривлялись в пенале жадного соседа по парте, болтались под люстрой Танечкиной квартиры, куда я был зван на день рожденья. Казалось, что капельничные бесы есть у всех, кроме меня. Одно время я надеялся, что рано или поздно чертиков завезут в наш «Детский мир», но когда узнал об их рукотворном происхождении, быстро пал духом. Что такое капельница, мне не объяснили, сказали только, что ее можно найти в больнице. Но как туда попасть? В глубине души я уже мечтал заболеть, причем не простудой какой, а чем-нибудь серьезным, чтобы непременно попасть в больницу, где мне удастся раздобыть хотя бы одного капельничного беса. Но папа меня опередил.
В роли доброго волшебника выступил его небритый сосед по палате с диковинной татуировкой на руке — дядя Саша. Как только я, морщась от больничных запахов, впервые переступил порог палаты и увидел на его тумбочке целый зоопарк пластиковых тварей, сердце чуть не выскочило из груди. Потом я сидел рядом с папой и, глотая слова, рассказывал о последней контрольной, а в голове чертовым колесом крутилось: «Хочу, хочу, хочу, хочу, хочу!» Когда мы с мамой уже выходили из палаты, я невольно остановился, не в силах оторвать взгляд от сокровищницы.
— Что, нравятся? — блеснул золотым зубом владелец коллекции. — Выбирай любого, дарю! Дядя Саша сегодня добрый!
Ни слова не говоря, я схватил первого приглянувшегося чертенка и ринулся прочь из палаты, словно боясь, что хозяин передумает и отнимет игрушку. Меня остановила мама.
— А ну-ка постой... Что надо сказать дяде Саше?
Но счастье мое было таким бессловесным, что даже «спасибо» как следует выговорить не удалось...
Я уже битый час пытаюсь вспомнить, куда потом подевался мой капельничный бес. Ведь столько лет прошло... Нет, хоть убей, не помню. Наверное, родители выкинули или отдали кому, когда мы переезжали в новую квартиру. Прости, мой капельничный бес, что не уберег. Прости, что забыл о тебе, когда вырос. Ты ведь не обиделся на меня, верно? Скажи только, что не обиделся, скажи только, что это не ты будишь меня по ночам, когда отливающие лунным светом капельницы зловеще позвякивают, заставляя раскачиваться лианы трубок, от которых саднит в груди удав катетера, давящийся костлявыми кроликами химиотерапии.
Видно было, как они идут по Моховой, не поспевая за своими шагами, то скользя, то плывя над маленькими айсбергами мостовой, недодолбанной дворниками мостовой, стервозной скользкой паскудницей, которая норовит разбить лоб за невнимание к своим ледяным прелестям. Но они и не думают тратить на нее время, словно знают, что если и будут где считать зубы, то точно не здесь, если и будут когда собирать шишки, то точно не сейчас, если и будут однажды смотреть под ноги, то и этот день наступит не скоро.
Видно было, как они спешат мне навстречу, он — в штормовой шапке над утлыми очками, с тубусом, барабанящим по колену, с карманами, полными билетов на счастье, она — в ветреной курточке, задушенной ревнивым шарфом, с сумочкой, пляшущей на бедрах, с улыбкой, проснувшейся с утра. Издали могло показаться, что их преследует рой невесть откуда взявшихся назойливых насекомых, жужжащих, кусающихся и надоевших до смерти насекомых, от которых без конца приходится отмахиваться, отмаргиваться, отъеживаться, а они так и норовят, так и норовят ужалить то в лоб, то в нос, то лезут прямо в рот, отстаньте от нас, отстаньте, кому говорят, отстаньте, прочь, прочь, не то передавим всех, прочь, но не тут-то было, ишь чего, размечтались, нет-нет, да они оборзели совсем, совсем стыд потеряли, не боятся ладоней, отчаянно шлепающих по губам, щекам, ушам, пальцев, резко цапающих воздух, кулаков, сжимающихся и разжимающихся в надежде ухватить хоть одного раздавленного гада, да только мимо, мимо, и когда же наконец это кончится, но постойте, постойте-постойте, откуда зимой взяться насекомым, в такой мороз не то что комар носу не подточит, даже муха на мед не залетит, а кто знает, может и есть теперь такие зимние мухи, зимние слепни, зимние упыри, ледяные, спокойные и жадные, жадные до теплой парной крови, до урчащей сытости наполненных жаром мехов, а коли и нет, остается последняя версия, последний диагноз, последнее прости.
Видно было, как они приближаются, улыбаясь, щурясь, смеясь и при смехе закидывая головы прямо к небу, где закладывают уши одновременно два светила, перезваниваясь, как деревенские колокола в час пожара, как вселенские колокола в час кошмара, а им все нипочем, а им все зашибись, им ни до чего нет дела кроме как друг до друга, ведь так много можно доверить друг другу, когда чужим не понять ни слова, так чисто можно пропеть друг другу, когда медведь прошел стороной, так громко можно кричать друг другу, когда голос никак не сорвать, и опять и опять эти пальцы, летящие нервные пальцы, стремительно перебирающие невидимые струны, спускающие невидимые тетивы, рисующие невиданные знаки, симфонии по ту сторону тишины, стрелы по ту сторону целей, жесты по ту сторону восприятия.
Видно было, что они ничего не замечают вокруг, потому что поглощены разговором. Разговором, в котором не произносится ни слова. Беседу ведут только их руки, похожие на птиц, возбужденно воркующих птиц, которым нужно сказать так много, а времени, как всегда, в обрез.
Первой проснулась Ширма. Сначала она громко зевнула, да не один, а целых три раза. Потом издала несколько неприличных звуков, от которых Ходячие привычно поморщились. Подождав для приличия несколько минут, один из Ходячих обратился к Ширме:
— Ты там давай... Короче, скажи, когда чего как. Слышишь?
Но Ширма демонстративно промолчала. Не принимать же, в самом деле, за ответ тихий бумажный шелест, сопровождавшийся сердитым сопением? Вскоре затихли и эти звуки, и Ширма замерла, как неживая. Казалось, что она уснула и ей теперь ни до кого нет дела. Но это, пожалуй, уже наглость. Издевательство какое! Ничего себе! Он что, один тут? Сходил, а нам, значит, теперь задыхаться? Ни стыда ни совести! Ходячие подождали еще немного, а потом, как по команде, закашлялись, пытаясь привлечь к себе внимание. И действительно, Ширма недолго оставалась безучастной. Она вздрогнула. Чихнула. Потемнела, потужилась, выдохнула и, наконец, явила миру Того, Кто Лежал За Ширмой.
Мало сказать, что Ходячие удивились. У них были такие глаза, будто им довелось узреть второе пришествие. Правда, кастинг на главную роль в этом блокбастере Тот, Кто Лежал За Ширмой, наверняка не прошел бы. Скорее он мог бы сойти за Лазаря с просроченной датой хранения. Тем не менее он стоял. На своих ногах, причем без всякой посторонней помощи. Стоял и держал в руках судно, точно поношенную шляпу, полную медяков.
— Ну куда встал, куда встал? — наперебой запричитали Ходячие. — Чего, язык уже отсох, нас не мог попросить? Оглох совсем там у себя, что ли? Просили же: скажи! Чего молчал-то? Ишь какой герой выискался! Сам себе режиссер! А ну-ка давай, давай сюда, кому говорят, и ложись назад, пока Оленька не заругалась!
Но Тот, Кто Лежал за Ширмой, не обращая внимания на охи и ахи, решительно двинулся к выходу, цепко хватаясь за спинки кроватей. Ходячие, поматерившись, не стали ему мешать, только дверь открыли
