– Я слабый человек. Наверное, поэтому.
– Я искал тебя в институте, мне сказали, что ты давно уже там не работаешь. Я почему-то не догадался сразу позвонить по домашнему, мне всегда трудно привыкнуть, что у кого-то перемены происходят гораздо медленнее, чем у меня. Так почему ты ушел? Из-за пьянки?
– Ну, разумеется.
– Где же ты работаешь?
– Да где придется… Не бери в голову.
– Ты начал пить из-за Лолы?
– Ты, Миша, видимо, решил брать на себя все грехи мира?
– Я грешный человек, чего уж скрывать. Степан вдруг ощутил острую радость: он давно не общался с теми, с кем был достоин общаться. В последнее время вокруг него была всякая нечисть. Алкаши да дешевые девки, с ними не поговоришь. Некоторые из нынешних молодых и в школе-то никогда не учились, он, бывший преподаватель, даже устал удивляться. А ведь он был умный и образованный человек, когда-то он разговаривал так, что девочки-студентки летели к его огню, как бабочки.
– Боюсь, это сорт гордыни, – произнес Степан. – Ты, наверное, грешный человек, но ты виновен не во всем плохом, что произошло в мире. Так что не приписывай себе моего падения. Хотя ты косвенно к нему и причастен.
– Из-за Лолы?
– Ты все еще с ней живешь?
– От нее не отвяжешься… Ты не ответил на мой вопрос.
– Я любил Лолу. Она неплохая женщина. А может, плохая? Я так и не понял.
– А я понял: она плохая.
– Она простая. Плюс начисто лишена сострадания.
– Ты дал определение того, каким не должен быть человек.
– Человек должен быть сложным и добрым?
– Именно. Сложным и добрым.
– Может быть… А должен ли он быть смелым?
– Смелым? – удивился Королев.
– Помнишь, как у Булгакова: «Трусость – самый страшный порок».
– Никогда не любил эту книгу и ничего не находил в этих словах.
– А я в последнее время думаю, что меня сгубила моя трусость. Сидел, как зайчонок в своей норе – поганый трусливый зайчонок, вот и досиделся…
Слова лились, как вода из чайника. Михаил сначала удивленно смотрел на него, потом, видимо, увлекся, проходя вслед за Степаном этот путь…
Он начинался с их встречи у новых горбачевских «Жигулей» («Я был в белых носках?» – тихо ахнул Королев), он заворачивал к офису, отделанному пластиковыми панелями («Помню, помню. Какое чудное время! Все тогда получалось!»), вел дальше, к особняку («Там на меня было совершено первое покушение», – помрачнев, сказал Миша)… И вот уже Степан просится на работу, а после отказа проклинает себя последними словами, шепчет себе днем и ночью: «Трус! Трус! Трус!»
– Я все понял! – вдруг остановил его Королев. – Дело не в трусости, дело в зависти. Это она тебе сгубила жизнь.
– Зависть? – медленно повторил Степан. От медленного произнесения это слово показалось ему неприятно и неприлично свистящим.
– Ну да!
Они были так возбуждены и обрадованы встречей, что чай из старого чайника по-настоящему опьянил их.
– … У тебя был свой путь, замечательный, зачем ты все время сравнивал? Ты съел себя, брат.
– Может, ты и прав, – удивленно сказал Степан. – Завистливый я какой-то уродился. Но как определить, где отсутствие зависти, а где лень? Ну вот, скажем, сидит человек всю жизнь на одном диване, детей нет, жена сбежала, ему говорят: ну делай что-нибудь! А он отвечает: я не завистливый.
– Ну и пусть сидит. Что, он тебе мешает, что ли?
– Так это я сижу!
– А зачем ты сидишь на этом своем диване? У тебя был институт, была партия, какой диван-то? Жил бы да радовался. Ты не помнишь, нам однажды на лекции по философии одну притчу рассказали, я ее очень люблю и часто вспоминаю. Про раббе Мойшу.
– Да, помню, это из Талмуда. Хорошая притча… Значит, зависть? Наверное, ты прав. Смотри-ка, ты умный!
Они помолчали, улыбаясь.
– И все-таки я не понимаю, – снова произнес Степан. – Как определить, где отсутствие зависти, а где лень?
– Говорят, надо понять, чего ты хочешь. Так, наверное. По-настоящему хочешь. Некоторые, вон, всю жизнь тужатся, стремятся к чему-то, скажем, бизнес строят, работают по двадцать часов в сутки, а потом на
