– Степан, очень противный звук, прошу вас, не надо!
Голова, как метроном, отъехала вправо, на белой известке осталась розовая полоса.
Маринины пальцы испуганно коснулись руки Турчанинова. Они были ледяными, и он успокаивающе сжал их.
– Она не любила Сергеева, – тихо, но твердо сказал Иван Григорьевич. – Это все из-за денег. И может быть, Лола надеялась, что когда все затихнет, она исправит внешность? Она что-нибудь говорила об этом?
– А зачем вам это знать? – внезапно остановившись, спросил Степан. Он опять слегка повернулся, Турчанинов увидел бело-розовый контур лба и ярко-красную рану на кончике носа. – Вам-то что за дело?
–
Это мгновение он будет вспоминать как самое жуткое мгновение своей жизни. И самое длинное – это уж наверняка.
Резкий поворот головы Степана, его клоунский нос и ошеломленный взгляд. Потом собственный поворот головы – медленный, словно время остановилось.
… Что он ожидал увидеть?
… Лолу?
Он повернул голову и увидел изъеденное оспинами лицо. Прошла лишь секунда, но Иван Григорьевич успел за эту секунду и выпасть из реальности, и снова прийти в себя.
– Что вы сказали? – хрипло спросил он.
– Я все вспомнила, – сказала она. – Я его очень любила.
36
Человек, чье лицо неразличимо, говорит:
Нога ждет прикосновения, но прикосновения не происходит. Человек не успевает коснуться ноги, его сметает молочно-белая воронка времени.
Остается лишь его голос, он шепчет:
Хочется ему ответить, но рот пока нем, во рту лишь зачатки слов. Да и слова не проблема – слова бы проклюнулись, проросли. Нет голоса. Вот чего нет!
Ни мычания, ни стона, ни писка. Ни один звук не вышел из горла – звуки пока бугрятся сухие, на них еще не попали капли звона.
Они как спящие почки, по которым не определить, что это за дерево.
Может, это клен?
И тут же перед глазами появляется пятипалый желтый лист. Как он хорошо виден, как янтарны прожилки, несущие соки сентября.
Да, уши слышат эти слова в тот момент, когда глаза видят лист. Надо поднять глаза, чтобы увидеть хозяина голоса. И глаза поднимаются, и перед ними ослепительная синь.
Что это? Небо?
Нет, уже ночь.
Рот буквально раздирается, но из него ползет сухое. Вата не вата, тополиный пух – не тополиный пух.
А ведь хочется ответить: «Да»?
Да?
Опять прожилки и трещинки – но они теперь не янтарные, они серо-синие. Они на стекле. Грудь вдыхает воздух – он сильно прокуренный, а рука толкает дверь.
И в этот момент в груди начинает прибывать. Это словно дождь, который пузырит лужи. Он наконец пришел, этот спасительный ливень, влага все выше и выше, вот она затопила весело бурлящие легкие, насытила водоросли бронхов, вступила в горло. Скорее! Туда, где спят слова, которые нужно оплодотворить голосом.
И вот по ветвям звуков побежали соки, почки слов набухли, из них полезли листья вечернего леса, и это было так, словно она видела страшный сон и хотела закричать, чтобы проснуться. И даже долго беззвучно кричала словами.
А теперь сказала звуками: «Сука».
И очнулась.
