На следующий день примерно в восемь утра уборщица дома на Пречистенке обнаружила, что квартира номер двенадцать не заперта. Она несколько раз позвонила, а потом вошла.
Тело Лапчинской находилось в большой комнате на полу. Никаких следов борьбы обнаружено не было. Судя по всему, между Лапчинской и ее убийцей успел состояться какой-то разговор — достаточный для того, чтобы пройти из прихожей, но недостаточный, чтобы сесть в кресла или выпить чаю. Выстрелы были произведены с близкого расстояния («меньше одного метра» — указывалось в деле), смерть наступила практически мгновенно, лицо было обезображено.
Ивакин достал еще один лист бумаги.
Следствием были допрошены десятки свидетелей. Множество людей крутилось по ближним и дальним орбитам вокруг самоуверенной общительной фотохудожницы. Высокомерный и в то же время расхлябанный бомонд глянцевой журналистики, сильно пьющая богема в лице художников, клипмейкеров и актеров средней руки, публика из салонов красоты, личный тренер по шейпингу, пара бесприютных разбитных подружек — бывших соседок по общежитию, куда менее удачливых, чем Алена (Ивакин представил, как приятно ей было угостить их суши в японском ресторанчике), — сквозь печальные страницы дела проступал образ молодой женщины, созданной для Москвы и ее покорившей.
С каким-то странным чувством Ивакин вглядывался в созданный на бумаге газетно-журнальный мир по окраинам этого мира бродила и его дочь. Слабая легкомысленная москвичка, папина дочка, как она проигрывала в сравнении с Аленой Лапчинской, какими ватными, мягкими были ее локти, каким доброжелательным взгляд!.. «Впрочем, что мы знаем о своих детях, — вздохнул Ивакин. — Что знала о дочери мать Лапчинской!» Он быстро пробежал глазами страницу с ее показаниями и захлопнул папку.
Бурная судьба понаделала немало водоворотов на Аленином пути, но никакой политикой здесь и не пахло. Были попойки, был кокаин, были разные любовники (те, что до Грибова) и среди них даже один солнцевский (тоже лимитчик, как и Алена, но он проник в Москву с другого входа и уже давно из нее выехал в сибирскую колонию). Было также несколько мутных историй с перепродажей антикварных вещиц — Ивакин нахмурился, — вот, наконец, появился и Грибов, не слишком влюбленный, не слишком склонный переплачивать, но умный талантливый человек, тратящий на то, что было ей действительно нужно — на ее карьеру.
Судя по всему, Алена не имела никакого отношения к сложным политическим играм любовника, и этот любовник, уставший от газетных интриг, должен был умиляться ее политическим невежеством, поощрять его. Ведь как это мило: фотографии. Вот балерина устало присела на край стула, вот девушка в парке насмешливо смотрит на двух танцующих стариков, вот виды Парижа, вот жена Михалкова в красном палантине — Алена специализировалась на беспроблемных темах.
Так что же она должна была «провернуть»? Какое такое дело, о котором догадалась Леонидова? И как она о нем догадалась, если и та, и другая появлялись в газете считанные разы и ничего друг о друге не знали? И что делала Леонидова после ссоры в бухгалтерии?
Однако, если путь Лапчинской после этой ссоры был внимательнейшим образом прослежен и запротоколирован, то Маринины среда и четверг остались за рамками интереса. Ее путь в те дни не волновал следователей дела Лапчинской, не волновал и тех, кто вел дело о ее собственном убийстве, поскольку с их точки зрения они не отличались от всех остальных ее дней.
«Мало информации», — сердито подумал Ивакин.
То, что он знал, точнее, во что он верил, позволяло считать поведение Леонидовой очень странным. После ссоры, уже ближе к вечеру, она позвонила брату и попросила узнать, правда ли, что Лапчинскую убили — как будто не с ней Марина ругалась утром. Здесь возникал важный вопрос: когда пришли к Леонидовой материалы об убийстве, до ссоры или после? Знала ли она, что Лапчинская обречена, когда говорила ей «я все знаю», или открыла это позже?
Она позвонила брату и вечером узнала, что материалы врут. Было бы логично на следующий день как-то обнаружить свое удивление, сообщить боссу и благодетелю, например. Она этого не сделала — не сделала самого естественного. Почему? Знала, что он причастен?
А что она, кстати, сделала? Она спокойно написала статью, причем, написала ее примерно в то время, когда Алену убивали, и в четверг вечером или в пятницу утром (надо выяснить) отправила статью в набор. В субботу утром, когда газета поступила в продажу, Марина улетела на море.
В аэропорту Адлера она села в автобус, идущий в Лазурное, доехала до конечной остановки (это место Ивакин подчеркнул дважды) и пошла вниз, к берегу. Возле одного из домов ее окликнула пожилая женщина. «Вы приезжая? — спросила она. — Не хотите у меня комнаты снять?» Марина оглядела домик: он был увит розами и виноградом, вдоль палисадника выстроились мальвы и золотые шары, на плитах дорожек в саду темнели тутовые ягоды. Испуганный Маринин взгляд, отмеченный хозяйкой, просветлел, и она осталась в этом доме.
Здесь Марина провела две недели. Она купалась, загорала, покупала черешню на рынке, пила с хозяйкой чай на веранде, а та угощала ее пенкой с клубничного варенья. У них сложились хорошие отношения, но Марина не говорила хозяйке, откуда приехала. Она никому не звонила и звонков ни от кого не ждала.
Но в понедельник Марина кому-то позвонила с почты, а затем купила телефонную карточку и отправилась к автомату — чтобы телефонистка не смогла прослушать ее разговор с братом. Разговор был долгим — двадцать минут эти троюродные родственники что-то обсуждали (брат утверждает при этом, что она просто попросила его срочно прилететь. Пообещала оплатить дорогу, попросила скрывать поездку и при этом обнаружила, что не знает своего адреса в Лазурном). Они договорились с братом, что по приезде он позвонит.
На следующий день Миша прилетел в Лазурное. Самолет прибыл в восемь тридцать вечера, а в девять Марине позвонили. Она вышла из дома и отправилась на встречу в Комсомольский парк. Там она гуляла с молодым человеком среднего роста, дошла с ним до смотровой площадки и постояла там. А потом они спустились на берег.
На следующее утро убийца объявился в аэропорту Адлера и выбросил Маринину цепочку с топазом в мусорку в мужском туалете. Вполне возможно, что это был Миша.
За спиной Ивакина кто-то тихонько кашлянул. Он оглянулся. «Уже семь», — сказал следователь, имени которого он не запомнил. «Простите, ради бога!» — Ивакин встал, собрал свои бумаги, протянул следователю руку. Тот ответил вялым пожатием, и в его глазах промелькнул смех, смешанный с жалостью.
20
В то самое время, когда Ивакин листал дело Лапчинской, Михаил Сухарев, брат убитой Леонидовой и главный подозреваемый в этом деле, был арестован в связи с только что открывшимися обстоятельствами.
Во-первых, было установлено, что в день своего отлета в Лазурное, а именно утром во вторник, Михаил пришел на работу, чтобы взять отгул до четверга. Здесь он переговорил с сослуживцем, которому месяц назад проиграл в преферанс десять тысяч рублей. Сухарев пообещал ему, что по возвращении отдаст долг да еще поставит бутылку. И вообще, похвастал Михаил, теперь у него будет много денег. Он даже попросил сослуживца присмотреть ему машину — брат этого парня гонял подержанные автомобили из Калининграда.
Начальник отдела, в котором работал Михаил Сухарев, дал еще более удивительные показания. Он утверждал, что подозреваемый сдал ему дачу в министерском поселке за две тысячи долларов в месяц. Въезжать можно было пятнадцатого июля! «Он сказал, чья это дача? — спросил следователь. — Его личная? Или он посредник? Он просил денег за услугу?» — «Нет, не просил. Он сказал, что эта дача его, — твердо ответил начальник. — Я немного удивился, что он такой богатенький буратино и министерский сынок. Он сказал, что ее давно никому не сдавали. Я спросил: почему? Он ответил, что по поводу этой дачи велась длительная тяжба с родственниками, но теперь все решено в его пользу».
