— А он ей доверял?
— Эта сотрудница сказала: жалел. Одергивал Лапчинскую, когда она смеялась над Леонидовой.
— Почему смеялась?
— Да она вообще смешная была, как я понял. Старомодная. Не вписалась она в коллектив. Там, знаете, какие люди противные? Крутые, наглые. А она и интеллектуально не догоняла, и в смысле внешности. Хотя была самоуверенной. Считала себя красавицей, кстати. Данаей.
— Кем?
— Данаей. С картины.
— Понятно. Вы сами-то что об этом думаете?
— Да черт его знает! Если Леонидова постоянно говорила Грибову об изменах Лапчинской, то он мог и сорваться. Любому мужчине такое скажи — и реакция может быть непредсказуемая. Кроме того, она ему это говорила несколько раз. Значит, он ее не одернул, не запретил распространяться на эту тему. Не уволил, в конце концов. Нет, версия убийства из ревности становится более чем реальной.
— Возможно… Значит, когда Марина позвонила из Лазурного, ее интересовала реакция на статью?
— Да. Причем реакция Грибова. Она засмеялась, услышав, что он рвет и мечет. Это я вам цитирую показания сотрудницы. И вот что еще важно: Леонидовой была интересна также реакция милиции. Когда она узнала, что статья милицию не заинтересовала, то сильно расстроилась. Получается, Владимир Александрович, что она действительно информировала нас о причинах этого преступления? Может, что-то услышала? Вы ведь тоже обратили внимание, наверное: она сидела у него в приемной и накануне убийства, и в тот день, когда Лапчинскую убили. Мне вот еще что в голову пришло: она не могла его шантажировать? Вы говорили о двух тысячах, которые она взяла на море.
— Все ее гонорары за два месяца следствие проверило. Она получила не меньше трех тысяч долларов. Скорее всего, эти две тысячи — заработанные. Вы точно выяснили день, когда она звонила из Лазурного?
— Да. Она звонила в понедельник, — сообщил Онищенко.
— Почему сотрудница решила, что это звонок именно из Лазурного? Она сама ей сказала?
— Она звонила с переговорного пункта. Там была телефонистка.
— Значит, это и был первый Маринин разговор, который она вела с переговорного пункта… После этого разговора Марина позвонила брату. Теперь мне понятно, почему… У меня для вас хорошие новости.
— И какие же? — вежливо, но без особого интереса спросил Онищенко.
— Я советую вам посмотреть одно архивное дело. Дело о самоубийстве известного человека, которого вы, без сомнения, знаете. Думаю, там для вас будет сюрприз, если, конечно, вы наблюдательны. Если вы найдете в этом деле упоминание о некоем предмете, который вас заинтересует, я готов помочь найти этот предмет.
От неожиданности Алешка вильнул рулем. Ивакин сердито посмотрел на него.
— Посмотрю. Что за дело? Просто так об этом предмете рассказать нельзя? — недовольно спросил Онищенко.
— Так неинтересно, — ответил Ивакин и подмигнул сыну.
30
Как только Лена Ивакина пришла на работу, ее вызвали к главному редактору. Звался он Летягиным Юрием Ивановичем. Девчонки сочувственно покачали головами: с утра настроение у Летягина было как у медведя-шатуна. Лена, однако, не испугалась. Их главный был невменяемым человеком, но все же понимал, кто чего стоит.
Сама Лена еще не решила для себя, чего она стоит. Конечно, чтобы выяснить это, надо было выбираться из заколдованного круга окраинных кинопремьер, клубных концертов и ресторанных рейтингов, но большой мир настоящих репортерских тем внушал ей ужас своей сложностью: не хватало ни опыта, ни образования, ни связей. Она, правда, хорошо писала (лучше, чем большинство штатников в этом дешевом журнале) и любила тусовку, что было не менее важно, чем умение писать, а уж в их дурацком и втайне ею презираемом шоу-мире и вовсе признавалось за самое важное качество. В общем, и писать может, и общаться любит, и не сопьется. Их главный при всей своей медвежьей тонкости тоже это чувствовал, и если и придирался к ней, то по пустякам: мог вдруг завопить, что она одевается, как шалава, — Летягин ненормативной лексики не стеснялся.
Лена никогда не видела ни одной строчки, написанной шефом. Старожилы редакции уверяли, что он никогда и не был журналистом, а в журнал попал случайно, буквально шел мимо и попал.
— Работать собираешься? — Летягин поморщился, видимо, прислушиваясь к своей печени. Кадык на его тощей шее заходил в разные стороны.
— Сегодня или на перспективу? — спросила Лена, неодобрительно оглядывая помятую фигуру шефа.
— Насчет тебя звонили. — Его голос вдруг стал серьезным и немного грустным. — Из ужас откуда.
— Это откуда?
— Из «Без цензуры». Статьи туда слала, канарейка?
— Нет.
— Хочешь сказать, они ищут себе авторов, просматривая такие офигительно интересные журналы, как наш?
— Вы возглавляете журнал, который не любите, — холодно ответила она. — Как так можно?
— Учи отца… — добродушно сказал шеф. Никогда нельзя было угадать, что его разозлит, а что обрадует. — Вот скоро уйдешь туда, политикой займешься, нас забудешь, — голосом юродивого продолжил Летягин и радостно закончил: — А потом тебе башку снесут!
— С чего бы это?
— В этой «Без цензуры» много покойников.
— Прямо!
— Криво! Эти ребята большими делами ворочают… У тебя отец, по-моему, военный? Кагэбэшник? Там это любят.
— Зрасьте! — рассердилась Ивакина. — Мой отец следователь. Чего вам надо-то? Вы толком объясните: меня в эту газету на работу приглашают?
— Вроде того, — задумчиво сказал шеф и добавил: — Может, там спишь с кем?
— Вы же знаете, я лесбиянка. — Лена уже давно выдавала себя за девушку нетрадиционной ориентации — на случай, если шеф начнет приставать.
— Ну-ну, — он насмешливо покачал головой. — Вот, может, и спишь с какой-нибудь их бабой? Болтушка! Ты такая же лесбиянка, как я — Николай Басков. Ладно, поработай, попробуй. Знаешь… этот Грибов, редактор их, он себя таким умным считает. Он думает, что один на всем свете дело делает, а мы дерьмо ногами месим. Всегда таким был.
— Вы его знаете?
— Я с ним учился. — Летягин вдруг посмотрел на Лену совершенно разумным взглядом. — Я и потом с ним виделся. Мы чуть не подрались. Выпили, он всех стал уму-разуму учить, потом начал ругаться с другим нашим сокурсником — директором канала. Кричал, что на телевидении не стало журналистов, одни артисты. Да как злился! Я ему говорю: и хорошо, на западном телевидении они тоже к артистам относятся. У них даже профсоюз актерский. Но что ты! Его не переубедишь. Он ведь наш пастырь, он ведет стада к заливным лугам. И все они такие в политической журналистике.
— Я уважаю политическую журналистику! — с вызовом сказала Лена.
— Кто бы сомневался. И за что же, если не секрет?
— Именно за то, что они дело делают. А мы что?
