— Но ведь я о генерале просил узнать, а не о сыне, правильно? — раздраженно сказал Ивакин. — Вы дело не смотрели, как же вы можете версии выдвигать?
— О генерале? А вы бы сказали точно, что вам известно! — еле сдерживаясь, выпалил Онищенко. — Я же не в бирюльки играю! Вы-то развлекаетесь, а я работаю.
Ивакин помолчал немного.
— И я не в бирюльки играю, — расстроенно произнес он. — Извините, если я вас чем-то обидел… Но вообще-то, я всегда развлекался, работая. Не было ни одного дня в моей долгой жизни, чтобы моя работа не развлекала меня. Никогда я не думал, что это можно поставить в упрек. Ладно… Я, конечно, расскажу все, что узнал, у меня просто сейчас времени нет. Надо к дочери на работу съездить. Я вам позвоню вечером.
— Если его генерал интересует, — архивистка потеребила Онищенко за рукав, — то у меня здесь есть статья. Это очень старая статья, еще тех времен. Помните, я вам сказала про расследование историка? Она вам очень пригодится для диссертации. Я всегда знала, что в этом деле должна быть поставлена точка! А то — боевой генерал и вдруг застрелился. Нет, его убили. Точно убили. По приказу Сталина!
— Подождите, не кладите трубку, — сказал Онищенко. — Тут женщина из архива. Если вам интересно это дело, у нее есть статья. Там все написано про убийство генерала.
— Не убийство — самоубийство.
— Нет, там как раз про убийство. Вы это имели в виду?
— О господи, — Ивакин вздохнул. — Не совсем это. Но статья, скорее всего, мне пригодится. Захватите, пожалуйста, ладно?
Он почти не сомневался, что находка в архиве подтвердит его догадку.
Удивила дочь. Позвонила с работы, сказала, что ему необходимо допросить ее шефа, что он бывший любовник убитой Леонидовой. Учитывая скудную личную жизнь Марины, можно было предположить, что это и есть тот самый канувший в неизвестность несостоявшийся муж — лимитчик, которого Марина и ее мать подозревали в корыстных целях. Ивакин постарался вспомнить, что дочь говорила о главном редакторе. Говорила немного и почти всегда одно и то же: пьяница, дурак, неуч, самодур. Получается, Марина была не так уж неправа, отказав ему.
По дороге в редакцию, в троллейбусе, Ивакин размышлял о Марине Леонидовой. Почти все люди, знавшие ее, отзывались о ней нелестно. Владимир Александрович не верил в существование абсолютно плохих людей. Если Леонидова была жадной, то почему так легкомысленно относилась к своему имуществу, из которого можно было извлечь неплохой доход? Была ли она скандальной? Не больше, чем Лапчинская, о которой, наоборот, все говорили с уважением. Была смешной? Она просто отстала от жизни, точнее, попала в мир, который значительно ушел вперед.
Что можно было поставить Марине в упрек? Отсутствие журналистского таланта? Нелепую влюбленность в шефа? Мечты о принце, о которых злобно говорил брат? Ну, все это такие милые, чисто женские недостатки, как можно всерьез ненавидеть за них! Унижала Мишу? Может, самоутверждалась в той области, которая оставалась ее единственным плацдармом в жизни? В жизни, которая уже явно могла считаться неудавшейся…
32
Ленка ждала его при входе. Через стекло Ивакин увидел, как она выкинула сигарету и засунула жевательную резинку в рот, делая вид, что его еще не видит. Только произведя все эти конспиративные действия, она остановила свой взгляд на нем и изобразила радость, смешанную с удивлением.
— Быстро ты! — сказала дочь.
Чтобы показать, что он еще не старый дурак, Ивакин чмокнул ее в щеку, намеренно шумно дыша.
— У нас все тут такое прокуренное! — возмущенно пожаловалась она.
Действительно, в редакции дым стоял столбом. Это была настоящая, привычная Ивакину редакция. Курящие и некурящие сидели на подоконниках, периодически раздавался дружный хохот. Пахло кофе.
— Как можно работать в таком шуме! — неодобрительно сказал Ивакин. Дочь пожала плечами.
У кабинета шефа она остановилась и, повернувшись к отцу, вначале показала пальцем на дверь, а потом покрутила им у виска. Ивакин понимающе покивал, потому что еще в троллейбусе вспомнил все слышанное о главном редакторе, и, немного помедлив, вошел в кабинет.
Кабинет оказался маленьким и неуютным. Казалось, мебель, которой он обставлен, была куплена где-то по случаю распродажи в связи с ликвидацией магазина или вообще найдена на помойке. Главный редактор выглядел старше своих лет, был болезненно худ и неопрятен. Когда вошел Ивакин, он курил.
— Следователь Ивакин? — весело спросил он. — Присаживайтесь. Я вас давно уже заочно знаю. Хорошая у вас дочь. Талантливая. А я в этом разбираюсь, уж поверьте. — Он немного подумал и добавил. — Хотя не все верят.
— Спасибо, — ответил Ивакин, присаживаясь. — Я вас тоже заочно знаю. Вы всплывали в материалах дела, которое я веду. То, что вы недавно видели Марину, удивило меня. Плохо мы работаем, очень плохо.
— Почему? — улыбаясь, спросил шеф.
— Вас ведь в этом убийстве тоже нельзя сбрасывать со счетов, — просто сказал Ивакин. — Не против, если мы сразу же перейдем к делу?
Редактор сделал любезное лицо.
— Итак, вы ее видели, когда она уже работала у Грибова.
— Да, в середине мая. На презентации одного публицистического сборника. И я, и она были там не по служебным делам. Марина, видимо, еще наслаждалась элитной тусовкой… хорошим фуршетом, а я… Я люблю выпить, — с вызовом проговорил Летягин.
— Это была первая встреча с момента вашего расставания?
— Да. Я даже ее не узнал! Она сильно похудела. Круги под глазами были. Я еще подумал: может, болеет. Разговорились. Она как всегда стала хвастаться. Ее, видимо, задело, что я главный редактор журнала. Спросила: «Снимаешь квартиру?» Я сказал: «Нет. Купил. Маленькая, правда, но ничего». Также сказал и про журнал: «Ерунда. Мелкий журнальчик, таких тысячи». Я так выразился потому, что ее всегда раздражали чужие успехи.
— Она, насколько я понимаю, не была столь же деликатна?
— Вы имеете в виду, что хвасталась? Ну, этим меня не задеть. Я был искренне рад ее успехам. Ведь до меня раньше доходили слухи, что в журналистике у нее ничего не получилось. Кто-то даже видел ее в Лужниках. Торговала. Но это было давно. И все-таки поговорили мы очень неприятно.
— Почему?
Редактор помедитировал немного, глядя куда-то в сторону.
— Я потихоньку там напился. А это все… — он осекся, посмотрев на Ивакина. — Ну, в общем, я из тех, чей характер от спиртного портится. Я еще допустил бестактность, спросил, большие ли у нее дети, сообщив перед этим, что мои двое уже в школу пошли. Она и взвилась. Она понимала, конечно, что своим постом обозревателя меня не уест — я все-таки главный редактор журнала, и неплохого, кстати, журнала… В итоге, она стала про Виктора мне рассказывать. Им хвастаться, понимаете? А это моя больная тема.
— Больная? — переспросил Ивакин.
— Мы вроде как дружили в университете, — сказал Летягин. — Но потом наши дороги разошлись. Мне нравилось работать при попсе нашей, при шоу-бизнесе. Тогда все это только зарождалось: музыкальные каналы, радиостанции, развлекательные журналы, газеты. Было интересно вырабатывать совершенно новый стиль, новые разговорные интонации, которых у нас в стране в журналистике сроду не было. А политику я терпеть не мог. Мы тогда просто разошлись, не более того. Стали реже встречаться, меньше оставалось общих тем для разговора, у Виктора стал проскальзывать менторский такой тон: вроде как он журналист, а я так, цирковой конферансье. Позже появились и серьезные разногласия. Один раз мы чуть не подрались. До меня стали доходить слухи, что он некоторым знакомым рассказывал, какой я алкаш.
