— Оно бы еще много чего рассказать можно. — Слабость отпустила Мечника, однако не сгинула — затаилась до какой-то лишь ей одной известной поры. — Да, многое. К примеру, как ты тому же Кудлаю велел задраться с мокшанами, чтоб под шумок свары твои прихвостни успели похоронить следы на когтистом мысе… Перестарался Кудлай. Рыбаков-то нужно было лишь пугнуть, да, может, одного-двух поранить — тогда и мордва нас только пугать бы стала. Не за это ли ты Кудлаеву рожу обезобразил? Или он сперва не хотел сына Чернобаева убивать?
Я ведь по Кудлайкиному синяку и дознался, что к чему. Помнишь, близ лесных ворот ты сетовал под мокшанскими стрелами, что якобы не смог доискаться этого пащенка — а то, мол, удавил бы? Запрошлой же ночью на этой вот площади ты хвалился, будто собственной рукой ему синяк наставил. А синяк-то был давний, двухденный! Значит, видел ты Кудлая теми днями, когда он пропадал в нетях? Больше того: когда я затеялся трясти из пащенка, кто ему велел жечь камыш, и когда он тебя без малого выдал, ты ему при мне же велел сгинуть из града ден на несколько (от меня подале!). А самого меня сперва Векшей отвлек, потом упокойником… Иначе зачем было меня к яме-то уводить? Сказал бы на словах, я б и поверил; и подмена бы твоя удалась…
Последние слова Кудеславу пришлось уже выкрикивать в полный голос. Шум вокруг нарастал; Мечника вдруг крепко толкнули, чья-то пятерня вцепилась было в плечо, но тут же соскользнула, и позади болезненно вскрикнул мужской голос: «Так ты кусаться, стервь рыжая?!». Но Кудеслав не успел даже оглянуться, как другой голос пробасил: «А ну не замай их! Слушать — слушай, орать — ори, а руки не распускай: повыдергаю!».
— Я еще вот что скажу, последнее! — Мечнику все же удавалось быть слышимым в нарастающем галдеже. — Мы на старице изловили двоих живьем. О мокшанском приступе и прочем они, конечно, знают не больше нас, зато о нападении на челны… Можно этих двоих хоть сей же миг здесь вот поставить, чтоб рассказали, как старейшина, которому вменено блюсти благополучие рода, научал их отбивать родовое достояние да втолковывал, скольких родовичей при этом надобно погубить…
Тот шум, что стоял на чельной площади прежде, теперь и шумом-то стыдно стало назвать. Настоящий шум затеялся при последних Мечниковых словах.
Впрочем, ненадолго.
Яромир медленно встал, выпрямился, почти подперев головою навес крыльца, и рев, галдеж да перебранки в толпе заметно пошли на убыль.
— Я долгих речей говорить не стану! — Яромиров голос был под стать мрачному, словно бы закаменевшему лицу старейшины. — Я одно скажу: в жизни не доводилось мне слыхивать вранья мерзостнее того, которым ты здесь потчевал наши уши, Урман. Да, я виновен перед родом-племенем! Виновен, что не внял мудрым старцам, советовавшим гнать тебя из общины! Однако же оно и нынче не поздно. Чем, скажи, ты можешь подкрепить свои облыжные домыслы? Словами безродных татей- украдников?! Уж ты наверняка озаботился, чтобы они вместо правды сказали так, как нужно тебе… Только почему ты, Урман, вообразил, будто мы станем их слушать?! Будет уже с нас выслушиваний! Довольно! Ты вроде бы смел говорить о внутриобщинной усобице? Гляди! — Яромир обеими руками указал на толпу. — Вот что натворили твои охульные речи: добрые соседи готовы впиться друг другу в глотки хуже бешеных псов! Ты, догадливый да смекалистый, скажи: чем их унять, образумить? Ну, чем?!
Мечнику было что сказать, только он не успел шевельнуть пересохшими истрескавшимися губами.
— Ты его, Яромир, лучше не трожь. Ты лучше меня, старика, спроси — я и отвечу.
Белоконь сказал это мягко, благостно, однако его чуть ли не просительный голос мгновенно подмял под себя вниманье толпы.
Все, включая и Яромира, недоуменно уставились на хранильника, а тот продолжал, отвалясь наконец от избяной стены:
— Духи-охранители незримо витают здесь. Для вас-то правда покуда еще неотличима от правдоподобия; Навьим же открыты души, а значит — истина. Теперь они — Навьи-то — возжелали, чтобы истина открылась и вам. Слушайте! — вдруг не заговорил, а загромыхал Белоконь, вскинув над головою посох. — Двое винят друг друга в пролитии крови сородичей. Духи пращуров возвестили: у кого кровь на совести, у того же да будет и на руках!
И на площадь рухнула тишина.
Тяжкая.
Нерушимая.
Каменная.
Мерещилось, будто слышно, как шуршат тени проносящихся над кровлями стремительных облаков.
Слова хранильника заставили Кудеслава непроизвольно развести руки в стороны — смотрите, мол.
А Яромир…
Он стоял на крыльце, возвышаясь над людским месивом, его хорошо было видно даже из задних рядов. Да и стоящие в задних рядах, и те, кто был впереди, одинаково хорошо могли видеть, как быстрым, наверняка неосознанным движением родовой старейшина упрятал руки за спину.
Всего крохотный осколочек мига потребовался Яромиру, чтобы понять, какую глупость он сотворил. Но исправить эту глупость было ему уже не по силам. Даже то, что на его ладонях так и не появилось ни единого кровяного пятнышка, — даже это уже не имело никакого значения.
Ссутулясь, как будто бы вся тяжесть придавившего площадь безмолвия легла именно на его плечи (а ведь так оно, в общем, и было), Яромир повернулся, взошел по ступеням, скрылся в избе и плотно прикрыл за собою дверь.
И тогда Белоконь грустно сказал, невесть к кому обращаясь:
— Ведовство — это не обязательно по всякому поводу тревожить богов призывами да моленьями. Иногда одними божескими именами можно огромные дела совершать.
И опять взволновался, загомонил собравшийся на площади люд. Только теперь это был именно гомон взволнованной общины, а не рев готовой передраться толпы.
Кудеславу стало обидно и грустно. Вот так: изломал голову, додумываясь до истины; горло надорвал, пытаясь убедить, доказать, — не вышло. А тут несколько обманных слов, и все получилось. Неужели
