К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

старыми изъезженными путями, огибая Африку, и тянулись вдоль длинного и причудливо изрезанного побережья Азии, мимо многострадальных колониальных стран.

На самом деле эта, казалось, обычная картина теперь носила другой характер: трудовая, спокойная деловитость сменилась подозрительной, нервной, настороженной торопливостью: корабли меньше застаивались в гаванях, яв­но уклоняясь от встреч с другими. Шли ночами, шли кра­дучись, не привычными, хорошо изученными морскими пу­тями, а новыми, случайными, подчас весьма странными и непонятными.

Неожиданно встречаясь в гаванях, обшаривали друг друга испытующими взглядами и следили за каждым дви­жением. Наружно по-прежнему обменивались любезными визитами, салютовали и даже устраивали приемы, на кото­рых подпаивали гостей, а подпоивши, старались узнать, откуда пришли, какими путями, надолго ли сюда, что слыш­но в Европе... Обманывали друг друга!

Поражало небывалое удвоенное и даже утроенное коли­чество «китоловов» всех наций в Охотском море, поража­ло и большое количество военных и просто вооруженных судов, обращенных в военные: мирные купеческие флаги и ряды многочисленных пушек по их бортам как-то плохо гармонировали друг с другом. Шли под своими и под чужи­ми флагами.

Вся эта суета вызывала смутную тревогу. Тревога охва­тила оба тихоокеанских побережья и со дня на день усили­валась: выяснилось, что блуждавшие по океану одиночки сговаривались, искали друг друга и находили. Тогда сбива­лись в эскадры и либо отстаивались и скучали в вынужден­ном бездействии, чего-то выжидая, либо спешили в море, чтобы, бесследно сгинув в нем, через некоторое время воз­вратиться... Далеко от гавани встречались пакетботы, что­бы первыми захватить почту, а прежде всего газеты.

Тревога охватила и Амурскую экспедицию, а с нею и управление сибирского генерал-губернатора уже давно, но теперь тревога превращалась в уверенность наступления близкой опасности, которую необходимо встретить во все­оружии.

Приближение опасности неотвязно маячило перед гла­зами каждого члена экспедиции, каждого чиновника Иркут­ской канцелярии, купцов, отправлявшихся в море за пуш­ниной, перед экипажами нагруженных до отказа транс­портов.

Однако полные тревоги и убедительности письма, лич­ные доклады и ссылки на неопровержимые доказательства, что наступает расплата за благодушие, не доходили до ушей «троеверца» канцлера. Он с упоением по-прежнему предавался дипломатическим хитрым подсиживаниям и плохо разбирался в ходе как европейских, так и дальневосточных дел, скрывая от царя все, что могло его огорчить, и поддакивая его ошибкам. Крылатые слова об «иностран­ном министре русских дел» облетали столицы мира.

Понять, что дальневосточная политика, как часть цело­го, не отделима от европейской и творится теми же людьми, по-видимому, было не по силам Нессельроде. Россия все ближе и ближе скатывалась к краю бездны.

...Американская эскадра Перри состояла из десяти круп­ных военных кораблей. Для нее вынуждены были снять с островов Зеленого Мыса корвет и шхуну. К ней присоеди­нялась и другая эскадра Рингольда – из четырех судов. Цель ее и направление были менее определенные: «с ученой целью на север».

Англичане насторожились. «На север!» Это могло озна­чать: Сахалин, Татарский залив, Аян, изобиловавшее кита­ми, прибыльное Охотское море и еще дальше... Что же за этим кроется? Ведь не поиски же погибшего англичанина Франклина гонят американцев в Северный Ледовитый океан?

Слышно, будто задумала и Россия попытаться открыть японские порты для себя. Уж не вместе ли? Русская эскад­ра Путятина в пути, правда, пока невелика – один фрегат «Паллада» да легкая паровая шхуна «Восток», но русские хитры: эскадра живо обрастет по дороге.

И она действительно по дороге стала обрастать: к ней присоединился корвет «Оливуца» – из Камчатской флоти­лии, затем барк российских колоний в Америке «Меньши­ков» – из Ситхи.

Спешно стягивали свои рассеянные по всему Тихому океану корабли французы и англичане.

– Что-то ты стал часто задумываться, мой дорогой? – спрашивала, наклонясь к Геннадию Ивановичу, жена, лю­бовно проводя по его волосам когда-то нежной, надушенной, мягкой, а теперь загрубелой ладонью.

– Да-с, Екатерина Ивановна, верно: чувствую, завари­вается каша раньше времени – больше передышки, видимо, не получим... А ни в одном месте ничего еще не окон­чено, все начала, затеи, но ни людей, ни средств. Особенно беспокоит, конечно, Сахалин, на котором этот трусливый и ленивый тюфяк, да еще беспомощный, брошенный на произвол судьбы твой любимец Бошняк... Как он там изворачивается?..

– Извернется, – успокаивала Екатерина Ивановна. – Да он и не один, там «Николай».

– «Николай»-то хорош: он снабжен, а вот, если этот дурень отправил в Императорскую «Иртыш» в чем мать родила, что тогда? Соберется сто человек: где будут жить? Чем питаться? А с него станется.

– Не идет сюда, значит, зазимовал в Аниве, – успокаи­вала Екатерина Ивановна, но как-то без убеждения. Она тоже чувствовала неладное.

– Должны бы быть давно уже какие-нибудь известия о Путятине. И вот еще... Зима какая-то ранняя, и уж очень снежная.

Действительно, еще только половина октября, а домик начальника экспедиции занесен снегом, и уже за окном уп­ражняются, набирая силу, ранние вьюги.

Морозная бесснежная погода распространялась к югу по всему проливу. Бошняк, звеня осколками тонкого пока ледяного припая, бросил исследование берегов и с превели­ким трудом пробирался обратно.

Приходившая в Де-Кастри в начале октября из Нагаса­ки от Путятина винтовая шхуна «Восток» запаслась на Са­халине бошняковским углем и через несколько дней ушла, разминувшись с Невельским. Видал ее только зимовавший на посту мичман Разградский.

А в Императорской гавани события перебивали друг друга: еще не успел устроиться здесь «Николай», как га­вань уже покрылась льдом. Вынужден был здесь бросить якорь и захваченный зимой «Иртыш», с обессиленной от трудных переходов командой, без продовольствия и без зимнего снаряжения. Предстояла длинная, холодная и го­лодная зима... Сообщение с Петровским до весны было прервано.

Сутолока устройства на месте и мелькнувший, как ме­теор, короткий визит путятинской шхуны «Восток» на мо­мент отвлекли зимовщиков от тяжелых дум: казалось, на­вестили самые близкие родные. Да так оно и было. Бош­няк встретился с Чихачевым, заразившим своей неисчер­паемой энергией и жизнерадостностью всю молодую, но уже видавшую виды компанию. Командир шхуны Римский-Корсаков сумел создать у себя сплоченную семью моряков, цепко державшихся друг за друга...

– Какой же может быть тут разговор? – сказал он, внимательно слушая доклад Чихачева о бедственном поло­жении зимовщиков. – Рассчитайте, через сколько дней до­беремся до первого населенного пункта, оставьте для нас самый скупой паек, спросите команду, согласны ли недель­ку поголодать, а все остальное – вам. Да, кстати, – доба­вил он после некоторого раздумья, – можно вынуть стекла из наших окошек и иллюминаторов, вы же строитесь. А нам только как-нибудь добраться, ведь на юг идем! – И вслед повернувшемуся Чихачеву: – Отдать им все зимнее, кроме самого необходимого для нас.

И тут же сам подумал с негодованием: «Ну и дубина же этот самый Буссе!» – и покачал головой.

Проводив «Восток» с его дружной, спаянной семьей, Бошняк низко опустил голову и побрел домой. Положение его, как начальника Константиновского поста, угнетало. И впервые он почувствовал себя неудовлетворенным и ра­ботой и положением: сказались непосильные лишения, ска­залась тоска по брошенному уюту и мирной жизни, сказа­лись, наконец, его двадцать три года! Как назло, захворали еще двое людей...

А ведь зима еще впереди!

– Надо бороться до конца, – пытался подбадривать он себя.

Ехать в Петровское соседние маньжчуры отказались, отказались даже назначить плату: на нартах не поедешь – снегу нет, собак кормить в дороге нечем, не приготовлено, для лодки вместо воды – лед, пешком – замерзнешь... Сло­вом, куда ни кинь, ничего не выходит. И, однако, как толь­ко выпал снежок, изгнанный майором Буссе с Муравьевского поста старый поручик Орлов не стерпел, нагрузился письмами и побрел в Петровское – все равно умирать... Побрел по еще недостаточно замерзшей тундре, по ломающемуся под ногой ледку на обширных лужах и стремительных, еще не замерзших холодных ручьях.

Цинга в Константиновском вспыхнула уже в ноябре, а в конце декабря на работу выходило только пять