К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

вооружения.

Война была одним из любимых занятий мужчин, хотя жре­цы часто запрещали ее своими табу. Она открывала нукагивцам возможность полакомиться человечиной. Во время го­лода, вызванного засухой, или в дни торжественных военных праздников по случаю победы они ели человеческое мясо уби­тых или пленных врагов.

Кабри, как оказалось, был завзятым воином и не раз по­лучал свою долю человечины за военные доблести, но он уси­ленно отнекивался и горячился, когда на корабле высказыва­лись подозрения в людоедстве.

– Я не отрицаю, – говорил он, – свою долю человечины я получал не раз, но всегда выменивал ее на свинину, она вкуснее.

– Как же вы можете их сравнивать, если не ели? – ехид­но спрашивали его.

– Предполагаю, только предполагаю... – отвечал фран­цуз.

Откровенного признания не мог выудить у него и Тол­стой.

Вслед за европейцами на корабль приехал и сам король Тапега Кетонове в сопровождении восьми человек свиты – рослых, крепких людей. Сам скромный, молчаливый и важ­ный, он долго спокойно и безразлично относился ко всему окружающему. Однако тотчас же вышел из равновесия, как только увидел в каюте капитана большое зеркало. Пошарив рукой за рамой и убедившись, что видит самого себя, он про­ тягивал к зеркалу руки, ухмылялся, изгибался во все сторо­ны, поворачивался и боком и спиной и с удовлетворением рассматривал детали своей татуировки. Ею он был покрыт, как щегольской, с иголочки одеждой, с головы до пят, и как будто даже не казался голым.

Насилу при помощи Робертса Крузенштерну удалось ото­рвать короля от зеркала и увести в кают- компанию, где был подан чай. Сладкий чай понравился, но пить его король не сумел, сколько ни старался подражать смеющимся офицерам. Смеялся и сам король, когда они пытались поить его с ложеч­ки. Он, однако, заметил, что в чай сыплют ложечкой белый порошок и, как только его попробовал, с необыкновенной бы­стротой стал черпать из сахарницы, пока его не остановил англичанин Робертс. Это было тем более удивительно, что на острове сахарный тростник рос в изобилии.

Король выпросил себе у капитана бразильского попугая, пару больших пестрых кур и петуха, объяснив, что куры у него на острове очень мелки, а хочется иметь таких же больших. С удовольствием, но без жадности принял он также в подарок штуку пестрой материи и зеркальце – для себя и для королевы, которой послали и немного сахарного песку. Складные ножи вполне удовлетворили остальных.

Не успели гости отвалить от корабля, как от берега от­плыла целая партия каких-то рогатых голов. Нетрудно было догадаться, что это головы нукагивцев, плывущих с какими-то съестными припасами. За первой в некотором расстоянии плыли другая и третья партии.

Вскоре при оглушительно громких возгласах: «О! ай! эй! оу!» – пловцы открыли бойкую торговлю кокосовыми ореха­ми величиной с человеческую голову, пудовыми кистями бананов, редкими по величине шарами хлебного дерева и са­харным тростником. Разменной монетой служили обрез­ки ржавых железных обручей. За такой обрезок давали пять-шесть больших кокосовых орехов или две-три кисти бананов.

Бойко шло дело и у прибывшего на корабль мастера-та­туировщика. Вооруженный топориком, очень похожим на жезл, он легко, как бы играя, насекал на подставляемых матросских спинах, руках и ногах красивые симмет­ричные узоры, примазывая кровоточащие разрезы различно­го цвета красками из висящей у бедра хитро сплетенной корзинки.

В азарте торговли никто не заметил, как к кораблю под­плыла еще одна партия пловцов, человек в сорок, – это бы­ли нукагивские девушки...

Вечером Крузенштерн снял запрещение личных покупок. До сих пор закупать поручено было только продовольствие и только Ромбергу и Эспенбергу, что было совершенно правильно, ибо азарт и легкомысленная конкуренция могли ис­портить все дело. Между тем у любителей разгорелись глаза, когда островитяне, кроме продовольствия, стали предлагать искусно отделанные пики, дротики, палицы из черного или красно-бурого твердого дерева, головные уборы, ожерелья, белые и желтые ткани из коры, прикрывающие наготу нукагивских женщин, ювелирно изукрашенные черепа врагов, раз­нообразные украшения из раковин. Особенно озабочен был покупками такого рода посол, имевший специальное поруче­ние от Академии наук и императорской кунсткамеры. Он про­сил натуралистов помочь ему; дал отдельный приказ егерю и возлагал особые надежды на Шемелина, для чего отпустил его в глубь острова.

Прихватив Курляндцева, Брыкина, егеря и вооружив­шись для храбрости пистолетами, Шемелин набрал изряд­ный запас русских и английских железных изделий и смело вступил на землю «человекоядцев». Проводником у них слу­жил, по рекомендации Робертса, саженного роста молодой детина – искусный пращник Мау-Гау, совершенный тип нукагивского геркулеса, имевший некоторое отношение или причисляемый к составу королевской семьи. Мау-Гау был за­мысловато и художественно татуирован.

– Это очень интересное явление, этот пращник, – вполго­лоса рассказывал спутникам Шемелин. – Он замещает коро­ля в его отсутствие, если оно продолжается больше суток, но не как глава власти, а как глава семейства, блюститель се­мейного очага и временный муж королевы.

– Да, гладиатор, как посмотришь, – вздохнул акаде­мик живописи Курляндцев, не отличавшийся крепким здо­ровьем.

– Он именуется хранителем священного огня и избирает­ся из самых сильных и храбрых воинов, – добавил Шемелин.

– И, наверное, большой любитель военного блюда, – ус­мехнулся Брыкин, намекая на людоедство.

Тем временем Мау-Гау по указанию егеря Ивана без про­маха поражал на громадном расстоянии указываемых ему птиц и четвероногих. Тяжелые камни со свистом летели из его пращи и скрывались из глаз.

* * *

Пришла «Нева», стала на якорь неподалеку. Лисянский тотчас приехал на «Надежду». После завтрака Крузенштерн предложил нанести визит королю, и они вместе отправились на остров.

Королевская ставка находилась в долине, в одной миле от берега. Вела туда, собственно говоря, не дорога, а быстро текущий неглубокий ручей с ровным песчаным дном. При­шлось идти, шлепая по воде, босиком. Впереди далеко тянул­ся уходящий понемногу вверх лес кокосовых и хлебных де­ревьев, пропадая в дымке далеких гор. Затабуированные де­ревья были отмечены у комлей ожерельями-плетушками, с них свисали плоды тучного урожая. Кокосы местами сменялись панданами со странными ветвями, усыпанными питательными орехами, алевритами с масляными орехами, гардениями с их одуряющими цветами, акациями, гибиском. Кругом шумели живописные водопады, низвергавшиеся с высоких скал. Струи воды, ударяясь о подножья в виде глубоких каменных чаш, разбрызгивались мельчайшей пылью. Многоголосым свистом и чириканьем пернатые словно пели гимн расточи­тельной, разомлевшей на солнце природе.

Король гостеприимно встретил моряков шагов за сто до своего жилища, а затем представил всю свою семью, включая маленькую внучку. Это было знаком особого внимания, потому что видеть ее могли только мать, бабка и ближайшие родственники. Предусмотрительный Лисянский торжественно и серьезно принял ребенка на руки, осторожно покачал и, положив в постельку, прикрыл его подарком – роскошным кружевным покрывалом. На него с умилением смотрела мать – принцесса из соседнего племени таи-пи, с которым путем брака заключен был вечный мир. Она была привезена сюда по воде через глубокий залив, и потому залив находил­ся под безусловным табу.

Некрасивый, со свисающими усами и большим ртом, с не­померно широкой грудной клеткой и немного кривыми нога­ми, Лисянский, по-видимому, казался ей олицетворением ка­кого-то недосягаемого, особо отмеченного сверхчеловека.

Гости получили разрешение осмотреть на острове все, что их интересовало, и даже Морай – место захоронения остан­ков умерших, хорошо набальзамированных кокосовым маслом. Морай считался еще и обиталищем духов умерших, мстительных и страшных божеств различных рангов.

Смрад гниющих тел распространялся под душными темными ветвями далеко за пределы Морая. Трудно и тошно было дышать этим неподвижным, густым в парном воздухе запахом разложения. Однако у самого Морая обитал глав­ный жрец с семьей, которому, очевидно, этот запах не был противен.

Гости остановились у входа в Морай, устроенного в виде низенького сарайчика, в который вела крохотная лазейка. На каменном помосте лежали груды костей тех несчастных, которых приносили в