К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться – за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опроки­нутое блюдце, была покрыта на славу отполированным вет­ром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший мор­ской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с со­баками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вды­хая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вме­сте с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом рас­щелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные вет­вистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег – по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.

Поиски нарт, подтаска их к дороге, освобождение утоп­ленных в снегу собак, починка изгрызенных зубами запря­жек заняли целых три дня. Путники выбились из сил, не подозревая, что настоящие трудности ждут их впереди: вни­зу началась весна!

Не только не приходилось полежать на нартах, наобо­рот, их приходилось поминутно вытаскивать, переправлять, стоя по пояс в шумливых потоках вешней воды, поддер­живать, чтобы не опрокинулись, подымать опрокинутые и, наконец, тянуть их на себе вместе с обессилевшими соба­ками по обнаженным и даже местами обсохшим каменистым тропинкам.

– Думал, никогда не оправлюсь, захвораю и умру в Аяне, – рассказывал впоследствии Невельской, – а стои­ло увидеть из-за горы на синей глади моря верхушки ко­рабельных мачт, все недомогание мигом исчезло и готов был бежать до них, не останавливаясь.

Радоваться было чему: очистилось от льда море, и от Корсакова прибыл транспорт «Охотск» с продовольствием для предполагаемого поселка в заливе Счастья. Радость отравляло отсутствие сведений об Орлове, ушедшем к заливу Счастья пешком еще в начале зимы.

В Аяне Невельской застал начальника порта капитана Завойко в больших хлопотах перед отъездом на Камчатку. Приказ о назначении его начальником Камчатки и Петропавловского порта доставил ему Корсаков на «Охотске».

Завойко все еще находился под обаянием авторитетов Лаперуза, Бротона, Крузенштерна и особенно Гаврилова. Он по-прежнему скептически относился к амурским затеям Невельского и давал это понять. Обиженный Невельской мстил тем же, понося и только что пройденную Аянскую дорогу и Аян, затею Завойко. Кроме того, Завойко продол­жал отстаивать целесообразность упразднения Охотска и переноса его в Петропавловск.

– Неужели вы не понимаете, – кипятился Невель­ской, – что этот перенос – нелепость? Петропавловск без­защитен, и даже один (только один!) крейсер может его уничтожить и отрезать всю Камчатку.

– Неужели вы не понимаете, – в тон ему отвечал За­войко, – что Охотск ежегодно губит десятки кораблей? И чем раньше уйдем оттуда, тем лучше. А гавань и бухта в Петропавловске – лучшая в мире. Куда же идти?

– Да, да, – поддакивал новый начальник Аяна, алеут­ский креол Кашеваров, уже дослужившийся до чина капи­тан-лейтенанта. – Идти больше некуда.

– На юг надо идти, искать гавани по проливу до самой Кореи, обшарить южную часть Сахалина – вот что надо, – горячился Невельской, – а вы стараетесь сосредоточить две незащищенные гавани в одной, тоже незащищенной. Что это, по принципу «бери одним ударом обе»?

– Не защищена – надо создать защиту, – вспыхнул Завойко, силясь, однако, сказать возможно спокойнее, но вместе с тем и побольнее кольнуть собеседника. – А в де­сятый раз проверять проверенное много сомнительнее, чем укреплять существующее: пустая фантазия и авантюра – не одно и то же, но они – родные сестры.

Незаметную трещинку во взаимоотношениях Невельского с Муравьевым (генерал-губернатору не нравилось, что Не­вельской критически относится к идее перенести порт из Охотска в Петропавловск) эти ссоры с Завойко, близким Муравьеву, могли углубить. Невельской это сознавал и был недоволен собой, но кто же из них троих, одинаково пре­данных делу и одинаково стойких и убежденных в своей правоте, мог уступить в этом благородном соревновании? А между тем трещинки мало-помалу открывали пути для клеветы и интриг.

Встревоженный отсутствием сведений об Орлове, сум­рачный и сосредоточенный Невельской прошелся по скла­дам и резко потребовал себе все, что мог вместить стояв­ший на якоре корабль.

– А вы, Василий Степанович, возместите себе все из Охотска, там теперь много окажется лишнего, – сказал он Завойко.

– Совершенно верно, вы правы, капитан, – согласился тот, – но вы категорически требуете, как начальник экспе­диции, и это невольно возбуждает во мне протест, в то вре­мя, как я отдал бы без возражений просто Геннадию Ивановичу, по-дружески. Я хочу предложить вам еще часть своего продовольствия, а для себя сумею на «Охотске» по­лучить новое.

Геннадий Иванович смутился, хотел было извиниться, но вместо этого выдавил из себя одно короткое «спасибо». Остался недоволен и Кашеваров. «Поплясал бы ты у ме­ня, – подумал он недоброжелательно. – Жаль, что я еще не принял порта: показал бы я ему фигуру из трех пальцев...»

Невельской, так же, впрочем, как и Завойко, оказал­ся в двойной зависимости: от Муравьева, как чиновник для поручений, и от Российско-Американской компании, кото­рая поддерживала экспедицию деньгами и платила обоим особое жалованье.

Немногие морские офицеры, да и то только из высшего состава, понимали и представляли себе политическое значе­ние этой якобы «торговой» компании. Остальные, презри­тельно именуя невоенных ее служащих «купчишками», а са­мую компанию «рваной», с трудом подавляли в себе дворянскую спесь по отношению к ней и к ее коммерции. Так повелось еще со времен Екатерины, так продолжалось и во второй половине XIX века, несмотря на то, что уже 30 лет возглавлялась компания, и на месте и в Петербурге, преимущественно морскими офицерами. Ее интересы всегда казались им чужими и презренными, торгашескими, а подчинение не морскому начальству – чем-то оскорбительным. Это, конечно, дурно отражалось на ведении коммерческих дел самой компанией и затрудняло ей выполнение поруче­ний правительства. Последние причиняли большие убытки, возмещаемые правительством деньгами и привилегиями. Все это, вместе взятое, и, кроме того, неумелое руководство сдерживали ее промышленно- коммерческую гибкость: компа­ния становилась казенным, учреждением с непосильными расходами на содержание управлений, канцелярий, контор и факторий. Отсутствие надзора на местах и случайный под­ бор служащих влекли за собой хищения и злоупотребления. Дурная слава крепла, авторитет и доверие к делам компа­нии падали.

Завойко, близкий к управлению компанией, понимал ее политическое значение. Фактория компании была перене­сена из Охотска в Аян по его предложению, а сам он охотно заведовал и тем и другим и понемногу освободился от духа пренебрежения, свойственного морским офицерам.

Свободен был от этой предвзятости и капитан-лейте­нант креол Александр Иванович Кашеваров, сын алеутки, всецело обязанный своим образованием и положением компании. Невельской же по-прежнему каждую неполадку в снабжении экспедиции, в содержании кораблей, каждую задержку или критику его требований считал умышленным и личным оскорблением или результатом мошенничества и не признавал никаких компромиссов.

Неприятное столкновение с Завойко, недовольство собой и тревога за Орлова вынудили его в тот же день перейти на борт «Охотска». Следующее утро застало его уже в пути.

...Неугомонный Орлов творил чудеса: он нанес на карту все закоулки обширного залива Счастья, нашел место для стоянки судов и зимовья, проследил в нескольких пунктах за вскрытием устья Амура и пролива,