Терракотовая старуха

головотяпы...

– Мама, ты меня слышишь? У Вити серьезные проблемы. Взорвали его машину.

– Господи... Кто?! – Сквозь мужские черты проступает детское лицо. Лицо тринадцатилетнего мальчика, который был мне почти что сыном. – Тетя Яна знает?

– Конечно, нет, – дочь морщится. – Сказал, просто угнали.

– Но, может, все-таки... У его мамы, наверное, связи... – слово вышло боком, через силу.

– Связи – не у нее. У Александра Петровича.

– У кого?

– У отчима. Теперь он – депутат.

Депутат. Нынешний Янин муж. Он же – мой бывший любовник, специалист по гуманитарной помощи, которого я назвала кроликом, а она охотно подхватила. И прозвище, и его самого.

«Так, – я пытаюсь справиться с паникой. – Сейчас это не имеет значения. Главное – машина. Точнее...»

– Саша, это очень опасно. Его могут убить.

– Ты думаешь, я не беспокоюсь?

Меня коробит ее интонация. Как в каком-нибудь сериале: главная героиня тревожится за главного героя. Бандита или мента. Они не понимают. Им кажется, это просто игра. Сценарий, который можно переписать по ходу съемок.

– Ты сказала ему об этом?

Дочь кивает:

– Конечно.

– А он?

Она пожимает плечами:

– Ответил. Сказал: или я – их.

Я отворачиваюсь к окну. Главный вопрос эпохи, на который Янин сын ответил легко и свободно. Так, словно за его спиной никого не было. Во всяком случае, никаких Больших Братьев, на которых стоило оборачиваться. Жить с оглядкой.

Мои пальцы сжались:

– Надо же что-то делать!

Она смотрит недоуменно. Или, скорее, насмешливо. С ее точки зрения, мои слова грешат пафосом. Изобличающим восторженного и недалекого человека. Хомо советикуса.

Короче говоря, меня.

Кофе стал горьким. Так и не допив, я ушла к себе.

Идолы моих родителей, превращавшие комнату в подобие капища, смотрели на меня со стены. Я сидела напротив. Мои мысли текли, прокладывая новое русло: в сущности, этот мальчик прав. Варвар, высказавший то, в чем я не решалась себе признаться. Большие Братья советской интеллигенции. Их время кончилось. Ушло в небытие.

Большие Братья, осенявшие советское прошлое, переглядывались встревожено.

«Сами виноваты, – я думаю мстительно. – Не надо было сотрудничать. В конце концов, это и есть коллаборационизм: сотрудничество с врагом в его интересах. Радетели за счастье народа. Блистательный пантеон. Вот и доигрались: стали просто портретами. Картинками из учебника литературы...»

Чтобы отвлечься от главного, я пытаюсь представить этот судебный процесс.

Адвокаты, призванные на защиту, занимают свое место:

– Наши подзащитные ни при чем. Их просто использовали. В своих произведениях русские классики отражали окружавшую их действительность. Искали выход из нравственного тупика. Разве они виноваты, что советские методисты передергивали их мысли? Мы полагаем, – адвокаты обращаются к судьям, но метят в присяжных заседателей, – это не тянет на статью.

Судья подзывает представителей двух противоборствующих сторон. До тех, кто собрался в зале, долетают отдельные слова.

«Вот именно. Если уж на то пошло...» – «А темы? Просто кишат уликами. “Лев Толстой как зеркало русской революции”...» – «Но это же – явный подлог. Домыслы вождя мирового пролетариата...» – «Не скажите... А отрицание жизни образованных классов? А Манифест 17 октября? В нем нет ничего для народа. Между прочим, это слова вашего подзащитного. Его подлинные слова. Великому старцу захотелось чего-нибудь порадикальней. Может быть, ленинских декретов, призывавших к сознательному творчеству миллионные массы рабочих и крестьян?..»

Судья поднимает молоточек:

– Протест отклонен. А вас, – он обращается к прокурору, – я предупреждаю в последний раз. В деле, которое мы рассматриваем, ирония неуместна. Так что потрудитесь...

Я открываю глаза.

Сын моей бывшей подруги в беде. «В беде, – я повторяю про себя. – И с этим надо что-то делать. Делать, а не воображать всякие глупости. Вроде суда над классической русской литературой...»

Два следователя, сидящие в моей голове, воспрянув, потирают руки. Голос доброго звучит мягко и увещевающе:

– Татьяна Андреевна, голубушка! Ну к чему все эти винтажные заморочки? Эту рыбину обглодали до косточек.

– И потом... Матушка Татьяна Андреевна! – голос злого вступает исподволь. – В сложившихся обстоятельствах определенно – не ваш вопрос. У мальчика есть родители. Вот пускай они и заморачиваются. Пусть! – завершая песенку, он отмахивается характерным русским жестом.

– И вообще... – добрый следователь морщится. – При чем здесь классическая русская литература? Не станете же вы утверждать, что это они, – он косится на великие портреты, – учили вас двоемыслию?

– Вот-вот, – злой следователь чинит карандаш. – Умение договариваться с собой – имманентное свойство интеллигенции. Разве нет?

Я опускаю голову. Мне нечего возразить. В наших извилинах всегда сидели два следователя. Их диалоги звучали, как две оперные партии. Так уж они устроены: наши двуличные мозги. Усмехнувшись, я поправляю себя: не оперные, а опереточные. Похоже, их оперетта расположилась удобно и вольготно.

Голос доброго следователя приводит несокрушимые аргументы:

– Просто нелепо и смешно... Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как он? Ну, если можешь, – хихикнув, он бросает взгляд на коллегу, – тогда взгляни на всех высокомерных и унизь их, сокруши нечестивых на местах их, зарой их всех в землю и лица их покрой тьмой. Тогда и я признаю, что десница твоя может спасать...

Следователи – мои ровесники. Умеют разговаривать на моем родном языке. На языке моих подлинных цитат, родимых, как местные осины. Добрый следователь смеется и грозит пальцем. Немудрено. Уж мы-то с ним понимаем друг друга. Нам не нужны никакие переводчики.

«Ладно, – я думаю, – еще поглядим... Порешаем наш общий вопросик. Посмотрим, кто кого?»

– А разве – нет? – я завожу свою партию. – Если помните, однажды я уже попробовала: взглянула, унизила, сокрушила. Не то чтобы зарыла, но уж, во всяком случае, покрыла тьмой... Спасла зверка, пойманного на месте преступления.

– Ну разве можно сравнивать! – они выпевают хором. Как слитную музыкальную фразу.

– Во-первых, тогда вы были виннером. А теперь, извините... – добрый следователь разводит руками.

– А во-вторых, – его коллега заканчивает мысль, – ваш Фридрих вынужден был пойти на попятный. Потому что надеялся использовать вас и дальше. И, наконец, в-третьих, – злой следователь подводит промежуточные итоги. – Согласитесь, когда вы работали на Фридриха, все-таки это была и ваша война.