Вот уж действительно – «плюнительная» (так хочется произнести, хотя именно «плен» тут как раз подходит по смыслу). А ведь стихотворение получилось пророческое. «Балерина» действительно «подбежала легко», ее приближения Чиннов, находясь в коме, не слышал.
В книге большая часть стихов — гротески. Известное «Я недавно коробку сардинок открыл…» — тоже здесь. Возможности гротескового жанра позволяют Чиннову «просветлить» даже самые мрачные картины. Он то передает «привет носорогам и утконосам», раз уж «мы все, господа, остались с носом» – это о «вымирающих» старых эмигрантах. То подшучивает над собственным отчаянием:
Борис Нарциссов, критик и поэт, писавший полные фантастических, мрачных видений стихи, ценил в поэзии Чиннова именно диссонанс, который, по его мнению, «представляет то ценное, что Чиннов внес в поэзию, не только эмигрантскую, но и вообще в русскую… Серебристая сиреневатость… густо 'забеляется дегтем' гротеска, что создает интенсивность и силу»[22].
Не писать беспросветно-мрачных стихов — было, так сказать, тактической установкой Чиннова. И ему вполне удавалось соблюдать этот самостоятельно установленный закон. А по поводу своего самого мрачного, как он считал, стихотворения — «В безвыходной тюрьме Необходимости…» — говорил: «Я тогда был в очень подавленном настроении. Все-таки так нельзя писать».
Кстати, время написания «Антитезы» — это и время выхода заслуженного американского профессора Игоря Владимировича Чиннова на пенсию. А вот «отражение этого события» в творчестве поэта:
Потому что отныне — думать ни о чем не надо, никаких «финансовых забот» — «золотой фонтанчик бьет». Умение находить в жизни повод для улыбки или для смеха — особенность Чиннова-человека и Чиннова-поэта.
В одном из писем Иваску Чиннов пишет о каком-то поэте (не называя фамилии), которого читает, «через силу перемогаясь. 'Рифмы' без опорной согласной невыносимы для свиного уха, от них хоть кричи: родимчик начинается, кликушей стать можно! Как он 'пущает' такую 'рифмовку'? Ее одной довольно для ярлыка 'графоман'. (Поставил шоколадкой пятно. Срезаю.) <Часть страницы отрезана.> …И ведь совершенно безблагодатные стихи. Ни одной находки. И ни одной улыбки. (Он начисто лишен юмора.) Духота страшная. Читать — мука».
Конечно, когда поэт берется за перо, он уже не думает ни о читателе, ни о каких законах. Хотя, как писала Зинаида Шаховская в рецензии на «Антитезу», «стихи Чиннова сложны изощренны, и законы поэтического ремесла ему прекрасно знакомы. Но за ремеслом стоит и то необъяснимое, что служит ему сырьем, — внутренний слух, улавливающий гармонию слияния звука и ритма»[23].
Создание стихов — «не алгебра и не игра, а контра-пунктик музыканта», — признает поэт. Кончающееся так стихотворение начинается строками: «Из шелухи, из чепухи плохие шуточки и штучки…» Это — диалог с ахматовским: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…». В эмиграции разговор о сути поэзии мог вестись свободно, без оглядки на «идейность». И на эту тему высказывались — стихами или прозой — наверно, все эмигрантские поэты. Но особенно интересно, образно и точно написал об этом Владимир Вейдле в книге «О поэтах и поэзии» (Париж, 1973). В главе «Из чего делают стихи» Вейдле вспоминает о разговоре Малларме с художником Эдгаром Дега, который «не прочь был пописывать стихи, особенно сонеты, и мастерил их довольно умело». Живописец жаловался поэту, что испытывает затруднение в деле написания стихов, хотя мыслей, «идей для стихов у него вполне достаточно». «Стихи, мой друг, — ответил Малларме, — делаются не из идей, а из слов». Знаменитая фраза. Крамольная с советской точки зрения, но для эмигрантской поэзии — основополагающая и принятая, правда, с разными «но». Вейдле, например, размышляя на эту тему, в конце концов приходит к необходимости в стихах «звукосмысла» — «совершенного слияния звука и смысла», хотя это «не правило, не 'требованье' и вообще не что-то, чего можно достигнуть сознательно его ища». В стихах «интонация, ритм, звучание слов», сливаясь со смыслом, его изменяют или дополняют, замечает Вейдле.[24]
У Чиннова находки в сочетании звука и смысла слова — одна из особенностей его поэзии. Вот два звучания слова «легко» (в процитированных выше стихотворениях), дающие совершенно разную эмоциональную окраску. «Легко» — безрадостное, относящееся к «балерине», и «легко» — летящее, в строчках о Фортуне. В первом — произносимом с сожалением: «…ах лехко» — выделяется хрипящее [х] из- за [х] (пуантах) и дребезжащего [ж] (подбежит). И совсем другой, радостный звук во втором «легко» — [о], легкое, как будто приподнимающее, подготовленное напевными [а] в предшествующих словах и множеством [о] в легкомысленном «рококо».
Что это — «сознательно» подобранные слова или «услышанные»? Мастерство или талант? Чиннов называет поэта мастером «золотых изделий из слов и рифм, звучаний и видений». Но бесполезно спрашивать его, булгаковский ли это Мастер или мастер-ремесленник. Кто может ответить на вопрос: «Поэзия — это Божий промысел или людской?» Вейдле в книге вместо ответа приводит четверостишье Чиннова, которого называл Поэтом (с большой буквы):
Конечно, Вейдле, как и большинство литераторов-эмигрантов, верил, что поэзия — дар. Владимир Смоленский даже решился эту мысль сформулировать: «Божественность поэзии в том, что лучшие строки даются прекрасно и даром. Задача поэта-мастера ответить этим данным строкам, и ответные должны быть если не равны, то подобны строкам данным. Можно и нужно учиться стихосложению, но невозможно научиться поэзии, которая есть дар»[25].
В Последней из оставленных нам Чинновым книг – «Авторграфе» (1984) — мастерство поэта проявилось в полную силу. За тридцать лет — «Монолог» был напечатан в 1950 году – поэт далеко ушел по
