будет связь и с 'Монологом', и с 'Линиями' — и с парижской нотой, точнее с мыслями Адамовича. <… >
Кстати: смешное дело. Мы в таком страхе перед 'joliesses'[14], что даже не решаемся сказать “c’est beau'[15]. Принято говорить 'c'est tres fort'[16], точно об ударе боксера в морду.
И вот, представьте: я-то, простачок, издаю, как ни в чем не бывало, книжку стихов 'Мелодия'! Это в 1966 году! Когда в современной музыке-то и следа мелодии не отыскать, один ритм (а то и ритма нет, ха! Додекафония, знай наших!)! И (вот уж Аким-простота!) издаю книжку с красотами, всю в словесных украшеньях и благозвучиях! Прямо с луны свалился, и смех и грех! Это в наше время, когда!.. Что скажет К.Померанцев?»[17]
В конце концов книга вышла все же под названием «Метафоры». Хотя «словесные украшенья и благозвучия» в ней все остались, что, как видим, Чиннов считал одним из своих завоеваний на пути от «парижской ноты».
* * *
В КНИГЕ «Партитура», вышедшей в 1970 году, появляются стихи-гротески. Чиннов с удовольствием и очень успешно использует прием сочетания «низа» и «верха» – «трактира, собора и безветрия», нежнейших поэтических строк – с бытовыми, разговорными фразами, просторечными присказками, поговорками, самые горькие, отчаянные слова соседствуют с шутками-прибаутками. Не успеешь заплакать – уже смеешься.
В книге много русских фольклорных образов («Мели Емеля, твоя неделя — ай да люли, разлюли малина!»). Стихи блещут неожиданными находками. Именно здесь напечатано ставшее классическим примером модернизма стихотворение «Лошади впадают в Каспийское море…», здесь пронзительное коротенькое стихотворение без рифм: «Так и живу, жуком опрокинутым на спину…». Появляется в этой книге и еще одно новшество — придуманные поэтом неологизмы («В Похоронию, Харонию, в Погребалию плыву…»).
Постепенно «новый Чиннов», который «заговорил так громко», что поначалу испугал, даже ужаснул своих парижских критиковдрузей, был принят. Да и невозможно было не принять эти стихи. Они ни чуть не меньше задевали за живое, проникая в душу, чем ранние парижские. Вот уж действительно «в сердце прыгнула игла», о которой написал Адамович в «Комментариях», размышляя, какие должны быть стихи: «Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали <…> если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы “ах!”, чтобы “зачем ты меня оставил?”, и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, “последний ключ”, от которого он уже не оторвется». [18]
Отойдя от «парижской ноты», Чиннов продолжал свои новаторские поиски. Они вовсе не были самоцелью. Поэт искал наилучший язык для разговора с читателем, который с годами очень изменился. На смену романтике шестидесятых пришли ироничность, скептицизм, подчеркнутое опрощение, снижение тона. Чиннов как-то написал, что «на двадцатый век тебе в стихах не удается отозваться». И все же удалось. Со страниц чинновских книг с нами говорит человек конца XX века, для которого космонавты, галактики, думающие машины, переселение душ, нейтронная бомба, поиск веры, наркотики, предсказания судеб — будничная реальность, переплетенная самым причудливым образом в то, что можно назвать менталитетом землянина накануне третьего тысячелетия.
В 1972 году, через два года после выхода «Партитуры», появляется пятая книга — «Композиция». Это «композиция» из ранних и поздних стихов поэта — в книгу включены стихи «Монолога», расположенные вперемежку с новыми. Иллюзорность мира, которая была в «Монологе», опять занимает поэта. Но теперь это мир галлюцинаций, созданный его фантазией и приобретающий гротескные черты. Там мы встречаем общество «кентавров, минотавров, реакторов, министров, минометов». А «Таракан Тараканий Великий, властелин пауков и лемуров» идет войной «на лангуста Лангуста, властелина мокриц и мандрилов».
Ирония, помогающая людям двадцатого века выжить, имеет и свою оборотную сторону. Автор замечает, что «смертельное ранение иронией» не проходит даром. Ирония часто граничит с цинизмом. И тогда уже все дозволено, и «нежатся с акулами святые, грешники сыграли с Богом в мяч». А вместо трогательного «прощай, уезжай, не жалей» можно сказать и так: «Ушла коза от козла. Ушла».
Но все же и эта книга – «композиция света и тени». Далеко не все галлюцинации поэта сумрачны. Например, он допускает: может случиться, что «после смерти мы будем жить где-то на окраине Альдебарана», где даже смерть «в платье из розовой антиматерии» скучает от безделья.
Продолжая начатые поиски путей соединения несоединимого, автор приходит к мысли, что «царство грязи и царство сирени» – как раз и есть «гармонический мир».
Юрий Терапиано тогда писал: «Один из самых видных современных поэтов эмиграции, Игорь Чиннов в последние годы весь отдался трудной и порой неблагодарной задаче обновить поэзию, найти новый, никогда еще не бывший подход к сюжетам и в то же время преобразить и формальную сторону стихотворения, выявить новые оттенки звукового и смыслового содержания слов. Он смело оперирует во всех областях своего опыта, играя иногда самыми рискованными образами и словосочетаниями, стремясь поднять прозаизмы на уровень поэзии в надежде, что вдруг в них что-либо по-настоящему просияет — и это сияние, действительно, возникает»[19].
В этой книге много верлибров. Чиннов, будучи глубоко русским поэтом («Вчитаться в Чиннова, в чеканный русский лад», — пишет в посвященном Чиннову стихотворении Михаил Юпп), жил всю жизнь на Западе и, как большинство эмигрантов, в большей или меньшей степени вживался в западную культуру. В его случае, пожалуй, в большей. Он знал языки (немецкий, французский, английский), всегда был открыт для нового, как говорится, «жаден до жизни», много путешествовал, умел ценить искусство и получать от него настоящую радость, будь то живопись или поэзия. Кстати, западное искусство он знал довольно основательно. Настолько, что вел на радиостанции «Свобода» рубрику о западной живописи. А что касается новых течений в филологии, то, конечно, он знал о них как профессор-филолог. Естественно, особо его интересовало, что происходит в мировой поэзии (отсюда и большое количество эпиграфов из западных поэтов XX века). А там все давно уже пишут свободным стихом. В «Композиции» поэт отдал дань этой западной моде. И все же ему пришлось признать, что в русской поэзии верлибр как-то не приживается. Может быть, это дело будущего. Хотя в дальнейшем Чиннов от свободного стиха все же окончательно не отказывается.
В «Композиции» Чиннов дальше, чем во всех других книгах, ушел по пути эксперимента. Того самого обновления русской поэзии, о котором писал Терапиано. Ирина Одоевцева, давняя и постоянная поклонница поэзии Чиннова, даже вынуждена была оговориться в рецензии, что книга Чиннова обращена к потомкам, что он опередил время — современники еще не готовы воспринимать такие стихи. Впрочем, кажется, и сам автор это почувствовал, присоединив к новаторским стихам старые, из «Монолога», чтобы хоть как-то притушить недоумение, возникающее у многих читателей. В следующих книгах Чиннов отказался от такого нарочито смелого экспериментирования.
