Листопад кончился, все листья смели в кучи, а кучи подожгли. В этих листьях миллиона быть не могло, дворник наверняка увидел бы…
А мама, как узнала, что Максимка ищет миллион, сказала:
— Да разве ты взял бы миллион себе? Ведь он не ничей, он чей-то! И даже не чей-то, а государственный. У человека не может быть столько денег. А государство на этот миллион, может, собиралось построить школу.
Так-то оно так, но когда Максимка в очередной раз попросил маму купить ему велосипед, а мама опять ответила, что надо подождать, Максимка ждать не согласился. Он сказал, что заработает на велосипед сам.
У их соседа, поэта, вышла книжка стихов. Поэт пришел домой — Максимка как раз возился с поэтовой дочкой Ладой — и с порога еще швырнул в комнату, к люстре, розовую пачку денег. Деньги разлетелись по комнате, как осенние листья.
Поэт поднял Ладку и подбросил ее к потолку.
— Проси чего хочешь! — крикнул он.
В тот же день Максимка решил, что будет отныне писать стихи. Он и написал их в тот же день. Вот что он сочинил:
Максимка показал стихотворение поэту, поэт прочитал и похвалил. Он похвалил, но сказал, что детям денег за стихи не платят, даже за самые хорошие…
Максимка, конечно, огорчился. Но он из тех людей, что огорчаются ненадолго. Он всегда изобретет что-нибудь. Нет велосипеда — и не надо…
Во дворе есть беседка. Вернее, будет. Пока стоит ее скелет. Максимка достал где-то веревку (наверняка бельевую), привязал один конец к шпилю беседки, а на другом сделал петлю. Он встал на скамейку, схватился за веревку, сунул ногу в петлю и оттолкнулся. Он раскачивался, вылетая за пределы беседки, и вокруг него собиралось все больше и больше мальчишек.
Качели во дворе были, но разве это качели! Они, можно теперь сказать, девчоночьи качели. Благополучные и неопасные. То ли дело эти! На них качаешься рискуя. На них можно проверить смелость — и свою и друга. И это было как раз то, что нужно мальчишкам.
Мальчишки встали в очередь на максимкины качели.
Шпиль скрипел, беседка потрескивала и покряхтывала.
И вот подошел черед Эдика. Он тоже сунул ногу в петлю, оттолкнулся… И на обратном пути ударился о стойку. Упал — его проволокло по грязному полу беседки: Эдик изгваздался, как, наверное, никогда до этого, набил синяк на скуле, на руках ссадины…
Максимка, чуя плохой конец, полез отвязывать веревку…
Прибежала Эдикина мама…
И Максимке попало. А был ли он виноват, скажите?
Во дворе снег. Он случайно выпал вчера, белей его нет ничего на свете. Завтра снега уже не будет, поэтому им вовсю пользуются сегодня.
Максимка вынес во двор санки — старые, ржавые, половины планок нет. Он выжимает из санок все, подгоняя их и руками, и ногами, и воплями, — и санки его — самые быстрые.
Из подъезда на лыжах показывается Эдик. Лыжи стучат, палки высекают искры. Он ступает на снег, и лыжи разъезжаются. Лыжи новые, Эдик на лыжах впервые.
— О! — счастливо кричит Максимка. Он бросает санки и бежит Эдику навстречу. — Лыжи! Купили? Дай покататься!
Эдик, еле держась на ногах, сопя и пыхтя, шествует мимо. Чистенький, аккуратненький, на новых лыжах Эдик. Не глядя на Максимку, он сообщает в такт своим неуверенным шагам:
— Это мне… специально… чтобы я с тобой… не играл… купили. Не дам…
— Ну и не надо! — Максимка на самом деле ни капельки не огорчен: его взгляд уже наметил что-то, а в голове блеснула очередная идея.
Он мигом составляет трое санок в «поезд»; «поезд», разогнанный множеством ног и рук, катится далеко, весело — во дворе визг, крики, смех.
Эдик, взобравшись на горку, съехать боится и с завистью смотрит на «поезд». Максимка о нем уже позабыл и не оборачивается в сторону Эдика.
Эдик наконец решается и делает шаг вперед. Его качнуло, он раскорячился — поехал. Одна лыжа тормозит, другую уносит — Эдик шлепается животом на снег. Подниматься он не спешит, словно поняв тщетность своих попыток научиться кататься на лыжах. А «поезд» опять проносится мимо него.
Затем происходит то, что и должно было произойти. Эдик сам предлагает лыжи Максимке и, счастливый, садится на санки в «поезде». Вот он уже весь в снегу, вот уже расстегнут пальто, Эдик уже без шапки, хохочет…
А Максимка, отдав кому-то вторую лыжу, пытается съехать почему-то на одной…
Открывается окно, и на весь двор раздается:
— Эди-и-и-ик! Эдик!! Боже мой!..
Таков Максимка, человек, которому никогда не бывает — и не может быть! — скучно.
Однажды я увидел в нашем дворе бой. Это был необыкновенный бой. Спорю на что угодно, что никто из вас не догадается придумать такое. Два войска, надев на себя большие картонные ящики из промтоварного магазина, как латы, а маленькие — как шлемы, славно бились на асфальтовой площадке деревянными мечами.
Максимка, самый маленький и верткий, сражался впереди. Стучали мечи, громыхал под ударами картон. Максимка вопил:
— Падай! Падай! Я тебя проткнул!
Но падать в этом бою никто не собирался. Взрослые не останавливали бойцов: теми были приняты все меры предосторожности — в шлемах проделаны дырки для глаз, а концы мечей притуплены. А что до ссадин на руках, так они не страшны мальчишкам.
Мужчины-доминошники, зажав в руке костяшки домино, так и не опустили на стол первую кость: они смотрели на битву.
Среди бойцов был, конечно, и Эдик — я это понял, увидав неподалеку его маму. Маленькая, худенькая, круглыми от ужаса глазами она искала своего Эдика среди одинаковых лат и шлемов. Каждый раз, когда на кого-нибудь обрушивался крепкий удар, она вздрагивала и негромко и неуверенно вскрикивала:
— Эдик!.. Эдик!.. Эдик!..
Я потом спросил у мальчишек — кто придумал надеть картонные ящики, как латы?
— Кажется, Максимка, — был ответ.
— Сперва он, а потом и мы тоже, — была поправка к ответу.
Возле Максимки всегда народ. То ли он опять что-то придумал, то ли что-то показывает с таинственным видом (фонарик, например, который в темноте еще лучше светит…»), то ли Максимка рассказывает.
Рассказывает он так:
— А вот у нас в Темир-Тау…
Или еще так:
— А! Вот у нас в Темир-Тау…
