Они тогда нору замаскировали — сучьями накрыли, и он стал жить в своей норе.
Они приходят, кричат:
— Пушистый! Пушистый! — он и бежит к ним. Они ему колбасы или еще чего.
Пашка говорил без запинки, будто отвечал хорошо выученный урок.
— Он любил колбасу… Ну и вырос. Сиу его охраняли. Они всем сказали: чтоб никто не трогал — а то будет иметь дело с ними…
А его никто и не трогал. Он красивый был. Тогда бледнолицые еще на озеро не ходили. На озере все свои были, маленькие все. И Пушистого все гладили и кормили.
И он стал всем доверять, понятно?
Это был, очевидно, важный момент рассказа, и я простил Пашке его фамильярное «понятно».
— Только кто позовет его: «Пушистый! Пушистый!» — и он сразу бежит.
Помидор по-настоящему выкрикивал «Пушистый», словно зверек был где-то здесь, во дворе.
— И вот… один раз…
Голос Пашки прерывается.
— Один раз… идут сиу на озеро… а навстречу им маленькие — бегут и кричат, — Помидор делает порывистый вздох, — что Пушистого… убили.
Черт побери! Мне и самому жаль его.
— Ну, — говорю я, — ну, ну, Пашк!
Пашка делает еще один порывистый вздох. И голос его становится тих и ровен.
— Дядька один убил. Ребята с ним играли, а он подошел, взял камень и убил. Вон, говорят, где он лежит.
Сиу бегом туда. И видят: лежит. У норки. И голова разбита. Мертвый. Пушистый…
Пашка глубоко-глубоко вздыхает.
— Колодка Пушистого убил. Ну, вы слышали. Они с ним давно ссорились. Он и убил. Нечисть, говорит, разводят. Ну, закопали они его. И вот что с ними случилось? Как идут они на озеро, всё им хочется позвать: «Пушистый! Пушистый!». Они привыкли, сиу.
Подходят к озеру и переглядываются друг с дружкой: мол, так и хочется позвать…
А Зубр однажды не выдержал и позвал…
— А он, — Пашка наверняка повторяет Петины слова: — а он, конечно, не выбежал. Он же мертвый, — добавляет Помидор. — Быстрый Олень всех тогда обогнал — ушел вперед… а когда его догнали, Петька говорит, глаза у него красные были… Он Пушистого больше всех любил.
И тогда сиу поклялись: никогда не давать имен животным. Потому что обидно… Ну, больно. — Пашка произносит эти слова, как формулу чувства, и поспешно ее объясняет: — Они же, ну, животные, если им дать имя, будут совсем как братья. И если его убьют, так когда имя скажешь, он вроде снова живой. А он мертвый. И обидно. Понятно? Лучше, когда без имени. Легче…
— Понятно, — говорю я, — понятно, Пашк. Ты не беспокойся — я все понял. Легче, конечно, когда без имени. Ведь убить-то действительно каждый может. Взял камень и…
— Они себя звали, знаете как? Доброе племя сиу. Они сперва просто индейцами были, сиу. Ну, воевали. А потом к ним олень пришел. Серьезно, Из лесу. Он наступил на что-то и ногу между копытцами разрезал. Глубоко: кровь идет, он ослабел… Может, он на стекло наступил. На бутылку на разбитую, — сердито говорит Пашка.
Ну, вышел из леса. К людям. А там как раз сиу. Видят — хромает. Еле жив. А боится! Весь дрожит. А в лес не идет. Там бы он умер, без помощи.
Сиу его на руки — и домой. К Петьке.
И вылечили. Петькина мама вылечила.
И Зубр тогда предложил: давайте называться Доброе племя сиу. Будем защищать всех животных.
Оленя они еще никак не звали. Так и отпустили. Он к ним из леса часто выходил. Поиграет, и опять в лес.
А потом они Пушистого приручили…
Пашка сидит опустив голову. Гибель Пушистого для него и теперь еще не слова.
— Слушай, Паш… а почему Петя мне не хотел рассказывать про это? Помнишь — я подошел?
— А-а… они тогда Колодке… — и тут Пашка спотыкается. — А знаете, — говорит он, поднимая на меня глаза, — а знаете, — говорит Пашка совсем уже другим голосом, — как у сиу наказывают тех, кто проболтается?
— Как? — спрашиваю я по инерции.
— Крапивой, — выразительно сообщает Пашка. — Привяжут к дереву, голышом, ну, в трусах, и крапивой! Чтоб не забывал.
— Паш, да ты разве уже сиу?
— Думаете, легко? — говорит Пашка. — Я вот животных люблю, а муравьев пока боюсь. Я уже пробовал…
— Что пробовал?
— Ох, кусаются! Жуть! — Пашка трясет головой. — А щекотно! Но можно привыкнуть, Петька говорил, все сперва боялись. А потом — хоть бы что. Даже улыбались.
— Постой, постой! Какие муравьи? При чем тут муравьи?
— Под мышкой муравьи! Возьмут горсть с муравейника — и под мышку тебе. Стойкость воспитывать.
— Вон оно что, — размышляю я вслух. — Они, смотри-ка, — серьезный народ, эти сиу.
— А вы думали, — подтверждает Пашка. — Очень серьезный. Сиу быть трудно…
Пашка молчит минуту-две, глядя на что-то в стене, и вдруг, весь повернувшись ко мне, спрашивает:
— Вот, а вы сами, если бы у вас Пушистого убили, вам было бы легко?
Белая железная дорога
На колени даже новых Максимкиных штанов нашивают толстые, чуть ли не шинельного сукна заплаты. Ни один другой материал не выдерживает трения Максимкиных колен об асфальт, о стены, заборы, лестницы — обо все что угодно с утра до ночи.
Максимка — махонького росточка энергичный второклашка. Своей неутомимостью он напоминает часовую пружинку. И если бы из Максимки можно было наделать каким-то образом часовых пружин, износу не было бы таким пружинам, — и часы ходили бы вечно.
Вот он стоит, Максимка, посреди двора, вертя головой, — он опять что-нибудь придумывает. С ним не соскучишься — это точно. И ему самому не бывает скучно. Он всегда чем-то занят.
Две недели Максимка искал миллион рублей. Искать миллион было легко, потому что везде на улице были осенние листья. Под ними миллион долго мог оставаться незамеченным. Да и где же еще лежать миллиону, как не среди осенних разноцветных листьев.
Максимка не раз уже находил на улице деньги — когда гривенник, когда рубль, а раз даже нашел три рубля. И если валяются посреди улицы три рубля, то ведь должен где-то лежать и миллион!
Если бы Максимку спросили, почему именно миллион, он ответил бы: потому что миллиона хватит на все. На мяч, на велосипед, на джинсовый костюм. На мамино зимнее пальто и на цветной телевизор.
С той поры, как уехал куда-то надолго отец, Максимка на все свои просьбы «купи то, купи это» слышит в ответ:
— Нету денег.
— Подожди…
— Вот скоро буду больше зарабатывать…
И что это за беда такая — нету! Обязательно надо зарабатывать! Это ж столько ждать! Это ж столько терпеть! Деньги ведь можно просто… найти!
Надо только поискать хорошенько — никто не занимается этим специально.
