— Мамка говорит.
— Мамка? — Дядя Паша распрямился, лицо его стало молодым и чужим. Он посмотрел поверх их голов:
— Дура она, твоя мамка.
Крапива почернела, бузина потеряла листву, оголившийся шиповник крепче сцепился колючками. Снег побежал по забору полоской зубной пасты, залёг на крышах, заскрипел под ногами, заставил напрячься, затрещать старые сараи. Деревья стали маленькими, тень сосны посинела. Вечер был чёрен и пуст, пах мёрзлым деревом и выброшенным из котельной шлаком.
Наполовину иссосанная, невидимая в темноте сосулька прилипла к варежке, в левом валенке таял снег, в соседнем дворе лаяла собака, над сараем висел месяц. Толя отодрал сосульку, швырнул в сарай. Плюнул. Сел на покрытый ледяной коркой сугроб.
— А коль задницу отморозишь — на чём сидеть будешь?
Толя оглянулся. В чёрной дыре подъезда висел огонёк папиросы и стоял узкий столбик мутно-желтого света (дверь, ведущая в бетонные недра котельной, была приоткрыта).
— На чём, а? — Огонёк разгорелся ярче и затрещал.
— Ни на чём.
— Вот те на. Ни на чём! — Дядя Паша, прихрамывая, выбрался из тьмы и встал рядом с Толей — высокий, в лохматой ушанке и рваном, причудливо высвеченным луной ватнике:
— Где ж друзья твои?
— В школе, наверно.
— А ты?
— Я на будущий год. В этом рано ещё.
— Рано?
— Ага. — Толя подогнул неги, захрустел коркой и встал, отряхиваясь.
— Тааак. — Дядя Паша вынул папиросу изо рта и выпустил струю невидимого дыма:
— А ты, значит, один… Друзья бросили. Ни в прятки сыграть, ни посчитаться… Куколки — сплетницы… — он рассмеялся и закашлял, — чего только не придумают!
— Это не мы придумали.
— А кто же?
— Не знаю. Все так считают.
— Нееет. Не все. Я ж вам говорил, как правильно, — он стряхнул папиросу и неспешно отчеканил: — Царь. Царевич. Король. Королевич. Сапожник. Портной. Понял?
— Понял.
Толя сошёл с сугроба, постоял немного и вдруг спросил:
— А вы сапожник?
— С чего ты взял? Я истопник.
Дядя Паша бросил папиросу в снег. Толя сунул руки в карманы и, покосившись на тускло поблёскивающие калоши дяди Паши, проговорил:
— А я знаю. Вы князем были.
Дядя Паша тоже засунул руки в телогрейку и тихо ответил:
— Был.
— А князь — это король?
— Нет. Король выше всех.
Тёмно-синяя туча плавно наползала на месяц.
— Значит — королевич?
— Приблизительно так.
Толя подумал немного, потянул носом и неторопливо подошёл к подъезду, возле двери которого хрустальной конструкцией сверкал облитый замёрзшей капелью куст сирени. Толя взялся за одну из остеклённых веток и потянул. Ветка тоскливо заскрипела. Дядя Паша поёжился, поднимая скруглённые ватником плечи, что-то пробормотал и, прежде чем войти в подъезд, повернулся к занятому кустом Толе:
— А считалку вы всё-таки перемените.
Но они не переменили. Ленка по-прежнему считала их своей считалочкой, плотно толкая каждого в грудь пухлой ладонью:
— Куколка, балетница, выбражуля, сплетница…
И все принимали, прятались, водили, охотно облачаясь в эфемерную одежду нового имени: красиво стягивал искусственные волосы огромный бант, в живые веки втискивались стеклянные глаза, хрустела балетная пачка на мальчишеских бёдрах, задирался к небу веснушчатый нос, тянулись к чужому уху искривлённые усмешкой губы.
…надо развести голубой срезать нельзя рейсфедер чист всё в порядке король королевич а у портного всегда рваные штаны странно ведь он портной сам шьет а они рваные а сапожник всегда старый сгорбившийся над копалкой старый и горбатый горбатый горбун…
Проще всего было с куколкой. Как только она срывалась с оттопыренных Ленкиных губ, в сознании Анатолия вставали два самостоятельных образа: летел в костёр пластмассовый голыш, найденный на помойке, и отчаянно крутила панцирным хвостиком расковыренная куколка какой-то бабочки. Пламя подробно пожирало голыша, его бледно-коричневый живот колыхался, вспучивался кофейными пузырями, слепо растопыренные ручонки шипели, кренились, по оседающим щекам бежала пена кипящей пластмассы. Куколка виляла хвостиком — скорлупа её поскрипывала, впуская ржавую булавку, неровная дырка росла, из неё текло что-то похожее на недоваренный яичный белок. Они вставали — поодаль, рядом, впритык, налагались, смешивались, но никогда не вытесняли друг друга — горящий голыш и гибнущая куколка.
От балетницы пахло крахмалом и белой, свежепроглаженной кисеёй. Она просвечивала, посверкивая клиновидной диадемой, запрокидывала головку и легко танцевала на мысках. Выбражуля не пахла ничем и была совершенно безликой и прозрачной. Сплетница вселялась в глухую и горбатую старуху. Зато крепко скроенные, до предела материальные король, сапожник, портной вставали прочными сапогами на прочную землю (сафьяновыми, кирзовыми, яловыми), вырастая поочерёдно, распрямляясь, поводя живыми плечами, — шелестела шитая золотом парча, дышал горностаевый мех, звякали зажатые в грязной горсти набойки, шипел под утюгом серый коверкот, и Толик отворачивался, закрыв лицо руками, тыкался в изрезанную, тёплую от вечернего солнца дверь подъезда:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Скруглённый угол стола качнулся, раздваиваясь, поплыл влево, въехал в сумрачную гармошку батареи и остановился, колеблясь. Анатолий моргнул — двойники сложились, угол призрачным затвором метнулся назад. Часы показывали без десяти три.
…главное начать а там пойдёт ластик здесь баночку для голубой старую или новую тушь не закрыл это плохо…
Он завинтил пузырёк, взял в руки ластик и с удивлением осмотрел его:
— Зачем мне ластик?
Голос прозвучал — сухо и громко, словно отщепили сосновую щепу. Ластик был старым, засохлым и стертым. На грязном торце плясали прорезанные буквы: КУ-КУ.
Ластик прыгнул в груду перемазанных карандашей. Анатолий потянулся к яростно сверкающему рейсфедеру, но вместо него пальцы схватили карандаш — тупой, короткий, высоко очинённый.
…конструктор зачем он какой тупой какие твёрдые рёбра как больно впиваются в пальцы…
Он хотел рассмотреть ребра получше, наклонился, но карандаш неожиданно исчез с его огромной, не имеющей пределов ладони, и через мучительно долгое мгновение по полу зазвенело — сухо, со стеклянным призвуком.
…упал как быстро но надо развести голубую гуашь слева король сапожник портной кто ты будешь такой кто ты такой рейсфедер…
Он снова потянулся к рейсфедеру, но тот влез в кучу колких, лениво зашевелившихся карандашей, зарылся в их гранёные тела, клювик сверкнул ещё ярче. Анатолий хотел посмотреть на часы, но коричневый циферблат сам встал перед глазами, да так близко, что пришлось долго разглядывать бесконечные стрелки,
