принялся есть. Лошади в капоре, чуя, что хозяин ест, зафыркали и заржали.
— Ну, ну! — прикрикнул на них Перхуша, тюкнув ложкой по капору. — Вам еще ехать, не до еды...
Лошади стихли. И только задира чалый недовольно заржал.
— Вот я тебя, разбойник... — ласково бормотал Перхуша, жуя вкусную курятину.
Он с удовольствием обглодал, а потом изгрыз куриное крылышко.
«Добрые люди, — думал он, быстро потея от горячей еды. — Хоть и витаминдеры...»
Прозрачная пирамида издала тонкий, свистящий звук и испарилась. Горелка погасла. И в ту же секунду над столом, отделяя четверых сидящих от остального пространства и мира, сомкнулась моментально прозрачная полусфера из тончайшего живородящего пластика, настолько тонкая, что только этот звук смыкания, похожий на лопающийся, непомерно большой мыльный пузырь или на полусонное размыкание влажных губ великана, выдал ее возникновение.
— Мадагаскар, — слабеющими губами произнес Задень традиционное приветствие пользующих витаминдеров.
Доктор хотел ответить «Раксагадам», но тут же провалился в другое пространство. Серое пасмурное небо. Редкие снежные хлопья. Они падают из этих серых туч. Падают, падают. Пахнет сырой зимой. Оттепель? Или ранняя зима. Слабый ветер доносит запах дыма. Нет. Так пахнет баня, которую топят по- черному. Приятный запах. Запах горящей бересты. Он шевелит головой. Раздается глухой всплеск. Возле затылка. Он опускает глаза. Возле лица — жидкость. Не вода. Она густая и пахнет знакомо. Знакомый, знакомый запах. Но слишком густой. Подсолнечное масло! Он по горло в масле. Он сидит в какой-то емкости, наполненной подсолнечным маслом. Это черный котел, большой котел с толстым краем. Вокруг котла большая площадь. Площадь, заполненная людьми. Как их много! Их сотни, сотни. Они стоят тесно. Какая большая, огромная площадь. Дома окружают ее. Это европейские дома. И огромный собор. Он где-то видел этот собор. Кажется, это Прага. Очень похоже. Да, наверно, Прага. А может, и не Прага. Варшава? Или Бухарест. Краков? Наверно, все-таки Варшава. Ее главная площадь. И на этой площади сотни, сотни людей. Они стоят и смотрят на него. Он хочет пошевелиться. Но не может. Он связан. Связан толстой веревкой. Связан так, словно он в материнской утробе. Ноги согнуты в коленях, прижаты к груди, притянуты веревкой. А руки привязаны к щиколоткам ног. Он шевелит пальцами. Они свободны. Он трогает собственные ступни. Запястья крепко привязаны к щиколоткам. Он сидит на дне котла. Он касается дна котла. Он как поплавок. Так он учился плавать. Мальчиком он изображал поплавок. Это было давно. На широкой реке. Было солнечно и тепло. Отец стоял на берегу в широкой соломенной шляпе. Отец смеялся. Его очки блестели на солнце. А он изображал поплавок и смотрел на отца. На берегу стояли две лошади и пили из реки. На одной из лошадей сидел голый мальчик и презрительно смотрел на него. А он изображал поплавок. Но это было давно. Очень давно. А сейчас он связан. И в этом котле. Котел стоит на возвышении. Это помост. Его края сбиты скобами из толстых бревен. Он различает их. Черный толстый край котла загораживает почти весь помост. Котел стоит на чем-то. И две толстые цепи идут внатяг от проушин котла к двум свежеобтесанным столбам. Цепи обмотаны вокруг этих столбов. Обмотаны ровно по четыре раза. И прибиты большими коваными гвоздями. Эти столбы тоже на помосте. А за помостом начинается толпа. Она смотрит на него. Многие улыбаются. Вдалеке, возле собора что-то читают торжественно, нараспев. Латынь? Нет. Польский. Нет, это не польский. Это какой-то другой язык. Сербский? Или болгарский? Румынский! Скорее всего, румынский. Они читают что-то. Читают торжественно. Даже слегка поют. Нараспев читают про него! И все слушают. И смотрят на него. То, что читают, касается только его. Они читают что-то про него. Читают долго. Он пытается придвинуться к краю котла, чтобы хоть опереться о него подбородком и подтянуться. Но вдруг обнаруживает, что та веревка, что стягивает его щиколотки и запястья, привязана к днищу котла и удерживает его тело в середине котла. Она притянута к еще одной проушине, которая находится на дне котла, сразу под ним. Он трогает пальцами эту проушину. Она гладкая, полукруглая. В нее продета толстая веревка. Он понимает, что не может никак выбраться из этого котла. Даже со связанными руками и ногами. Проушина не отпустит его. Он кричит от ужаса. Толпа громко смеется, улюлюкает. Люди строят ему рожи, показывают пальцами. Женщины держат на руках детей. Дети смеются и дразнят его. Он дергается изо всех сил. И на секунду теряет сознание от ужаса. Но тут же приходит в себя, начиная захлебываться противным, вонючим маслом. Масло попадает в рот и нос, он кашляет, мучительно кашляет. Омерзительное постное масло! Как оно воняет. Как его много. Им легко захлебнуться. Оно тяжко колышится вокруг его тела. Этим маслом бабушка поливала кислую капусту. Теперь его так много! Оно душит своим запахом. Только слабый ветерок помогает не задохнуться. От этого запаха кружится голова. Редкие и крупные снежинки падают в масло и исчезают. Падают и исчезают. Падают и исчезают. Как им хорошо. Они ни к чему не привязаны. И никому ничего не должны. Но вот чтец торжественно и громко выкрикивает последнее слово. И толпа ревет. Она ревет, вскидывает вверх руки. Ревет так, что рев резонирует в котле и возле чугунных краев возникают еле заметные крошечные волны. И тут же кто-то входит на помост. Это подросток с факелом. Он в замшевой курточке с медными пуговками, красных панталонах и красных туфельках с загнутыми кверху носами. Его лицо прекрасно. Лицо, как у ангела. Длинные каштановые волосы плавно ниспадают на плечи. На голове у подростка — красный берет с соколиным пером. Подросток поднимает вверх факел. Толпа ревет. Он опускает факел под котел, наклоняется сам. Виден только берет подростка. Дрожит перышко соколиное. Раздается слабый треск, потом сильнее. Судя по всему, это вспыхивает просмоленный хворост. Треск становится громче. Темный дым выбивается из-под котла. Подросток уходит с помоста. Его берет с пером мелькает уже в толпе. Толпа ревет, улюлюкает. Он делает еще одну отчаянную попытку освободиться, напрягаясь так, что выпускает газы. Они всплывают медленными пузырями вокруг него. Но веревки не поддаются. Он дергается, глотая масло, кашляя и хватая ртом воздух. Масло плещется вокруг. Вонючее, густое масло. Но котел неподвижен. Его нельзя даже раскачать. Он кричит так, что эхо его голоса, отразившись от собора, возвращается к нему трижды. Толпа слушает, как он кричит. Потом ревет и хохочет. Он начинает плакать и бормотать о своей невиновности. Он рассказывает толпе про себя. Он называет свое имя. Имя своей матери. Своего отца. Он говорит о чудовищной ошибке. Он ничего не сделал плохого людям. Он рассказывает о своей благородной профессии врача. Он перечисляет имена больных, которых он спас. Он призывает Бога в свидетели. Толпа слушает и хохочет. Он говорит о Христе, о любви, о заповедях. И вдруг чувствует пятками, что дно котла стало теплым. Он вопит от ужаса. И снова на секунды теряет сознание. И снова масло, вонючее масло приводит его в чувство. Он приходит в сознание от того, что глотает масло. Он давится маслом. Его рвет маслом в масло. Толпа хохочет. Он хочет сказать им о своей невиновности, но не может. У него перехватывает дыхание. Он кашляет. Кашляет мучительно. Почти с криком. Днище котла нагревается. Только центральная проушина, проушина на дне еще прохладна. Она толстая, выступает из днища. Пальцы его держатся за проушину. Он прокашливается. Собирается с мыслями. Успокаивает себя. И обращается к толпе с речью. Он говорит о вере. О том, что ему не страшно умирать. Потому что он человек верующий. Он рассказывает свою жизнь. Ему не стыдно за свою жизнь. Он старался жить достойно. Старался делать добро и приносить пользу людям. Конечно, бывали ошибки. Он вспоминает девушку, которую он сделал женщиной и которая сделала от него аборт. И как он узнал, она уже не смогла потом иметь детей. Он вспоминает, как студентом на студенческой вечеринке в общежитии он, напившись пьяным, бросил из окна бутылку и попал прохожему по голове. Он рассказывает, как однажды не поехал к больному и больной умер. Он много лгал за свою жизнь. Он злословил на друзей и коллег. Он рассказывал гадости о женщине, с которой жил. Он иногда жалел денег для родителей. Он не очень хотел заводить детей. Хотел пожить свободно, наслаждаться жизнью. Во многом из-за этого они с женой и расстались. Он раскаивается в содеянном. Он плохо отзывался о властях. Он желал России провалиться в тартарары. Он смеялся над русским человеком. Он смеялся над Государем. Но он никогда не был преступником. Он был законопослушным гражданином. Он всегда исправно платил налоги. Дно котла становится горячим. Напрягшись, он опирается ногами на проушину. Она чуть теплая. Руками он удерживает собственные ноги на проушине. Он говорит, что самое страшное на свете — когда казнят невиновного человека. Эта казнь гораздо страшнее убийства. Ибо убийство совершает преступник. Но даже преступник, совершая убийство, дает шанс жертве спастись. Жертва может убежать, вырвать из рук убийцы нож, позвать на помощь. Убийца может промахнуться, оступиться. Или просто ранить жертву. Когда же казнят человека, ему не оставляют никаких шансов на спасение. В этом ужас и беспощадность смертной казни. Он всегда был и остается противником смертной казни. Но то, что происходит сейчас на главной площади этого города, гораздо страшнее смертной казни. Ибо это смертная казнь невиновного. Если они все собрались
