дорогу. Он снова обошел его. Снег стал совсем глубоким, доктор провалился в него.
— Ни черта! — плюнул он в колышущийся на ветру куст и устало рассмеялся.
Усталость, темнота и метель не лишили Платона Ильича того удивительного, радостного и бодрого состояния, которое он сегодня получил у витаминдеров.
«Вот и приключение! — думал он, тяжело, с одышкой, шагая по снегу. — Будет что вспомнить. Расскажу Зильберштейну, пусть выставит магарыч, скупердяй...»
Он стал обходить куст, но споткнулся обо что-то, упал. Малахай слетел с головы. Доктор сел и некоторое время сидел, подставив метели разгоряченную голову. Потом надел малахай, пощупал в снегу. Он споткнулся о большой валун.
«Ледники... великие ледники... прошли по всей Руси, принесли камни. И началась новая эра человечества: человек взял в руки каменный топор...»
Опершись о камень, он встал. И пошел назад, по своим следам. Но вскоре сбился и снова почему-то вышел к камню.
«Я сделал круг», — подумал доктор.
И вслух спросил:
— Почему?
Таращась в темноту, он разглядел свои следы. Снова пошел по протоптанному только что пути. И снова вышел к камню.
«Бред!»
Он рассмеялся, снял пенсне, в сотый раз протер его своим белым, бьющимся на ветру шарфом. Снова обошел загадочный куст. По следам получалось, что он ходил все время по кругу.
«Не может быть. Я же каким-то образом дошел до этого куста?!»
Доктор вспомнил, что первый раз обходил куст справа. Двигаясь от камня, он обошел его слева. Но следов, ведущих к кусту, не было. Он плюнул и пошел прямо. И вскоре неприятно напоролся на еще один куст. Ветви его болезненно содрали с лица доктора пенсне.
— Черт тебя побери... — Он поймал болтающееся на шнурке пенсне, надел, обошел куст, двинулся дальше.
Впереди была темень и метель. Глубокий снег под ногами не кончался. И в этом снегу не было ни дороги, ни следов человеческих. Доктор пролез по снегу еще немного и остановился. Он почувствовал, что снег набился в сапоги и ногам холодно. Возвращаться к проклятому кусту ему совсем уж не хотелось. Он набрал в легкие побольше воздуха и крикнул:
— Козьма-а-а-а!
В ответ лишь выла метель.
Он закричал снова. Справа послышалось что-то вроде ответного крика. Доктор пошел на голос. Снег стал таким глубоким, что ему приходилось буквально лезть по нему, барахтаться, оступаясь и проваливаясь. Измученный и тяжело дышащий, наконец, он вышел к самокату. Тот безжизненно стоял, заносимый снегом и напоминающий в темноте большой сугроб. Запорошенный снегом Перхуша сидел в нем, съежившись. Он никак не прореагировал на появление доктора.
Доктор же едва не валился от усталости.
— Ни черта не нашел... — выдохнул он, хватаясь за самокат.
— А я нашел, — еле слышно отозвался Перхуша.
— Где?
— А вон там... — ответил Перхуша, не двигаясь.
— Чего ж ты сидишь?
Перхуша молчал.
— Чего ж ты сидишь?! — закричал доктор.
— Тык вас ждал.
— Чего расселся, дурак! Поехали!
Но Перхуша не двигался, словно превратившись в снеговика. Доктор пихнул его в плечо. Перхуша качнулся, с него кусками стал отваливаться налипший снег.
— Поехали! — закричал ему в ухо доктор.
— Озяб я, барин.
Доктор схватил его за плечи и встряхнул так, что шапка наползла на лицо Перхуши до носа:
— Поехали!
— Погодь... согреюсь малость...
— Тебе что, по морде треснуть?! Ты околеть надумал, дурак?!
В капоре заржал чалый, видимо, беспокоясь за хозяина. За ним заржали другие лошадки.
— Поезжай, болван! Живо! — тряс возницу доктор.
— Барин, надо б костер развесть, отогреться малость. А после и ехать.
Эта фраза подействовала на доктора совершенно неожиданно успокаивающе. Он вдруг представил пламя костра и сразу почувствовал, как сам замерз, лазая по снегу.
«Мороз усилился...» — мелькнуло у него в голове.
Он сразу обмяк, отпустил Перхушу, шмыгнул озябшим носом, закрутил головой:
— А где ж ты его разложишь-то, костер...
— Тут и разложим, — неопределенно кивнул Перхуша, сполз с сиденья и поправил шапку. — Кусты тут, место валежное. Пойду копну чего-нибудь.
Не успел доктор ответить ему, как Перхуша исчез в клубящейся снегом темноте.
«Куда он, дурак?» — раздраженно подумал доктор, пялясь во тьму, но вдруг успокоился и почувствовал тяжкую, валящую с ног усталость.
Он забрался на сиденье, запахнулся полостью и замер, съежившись. Вокруг кружилось и завывало. Доктору захотелось просто так сидеть и сидеть, не двигаясь, не торопясь никуда, ничего не предпринимая и ничего не говоря. Промокшим ногам было холодно. Но у него не было сил снять сапоги и вытрясти набившийся снег.
«У меня же спирт есть, — вспомнил он, но тут же вспомнил и другое: — Пьяные быстрей замерзают. Пить нельзя, нельзя, ни в коем случае...»
Он задремал.
Ему стала сниться его бывшая жена Ирина, сидящая с вязаньем на просторной, залитой солнцем террасе дачи, которую они снимали на Пахре. Он только что приехал из города на трехчасовом поезде, у него сегодня короткий день, пятница, впереди выходные, он привез из города ее любимый клубничный торт, он слишком большой, огромный даже, как диван. Он ставит торт прямо на зеленый, нагретый солнцем пол веранды, обходит торт по стенке с живыми фотографиями, направляется к жене и вдруг замечает, что она беременна. Причем явно на седьмом или восьмом месяце — живот распирает его любимое платье в мелкие голубенькие цветочки, она быстро вяжет что-то и улыбается мужу.
— Как?! — Он валится перед ней на колени, обнимает, прижимается.
Он плачет от счастья, он счастлив, донельзя счастлив, у него будет сын, он знает точно, что это сын, и сын будет совсем скоро, он целует руки жены, эти такие нежные, такие слабые и безвольные руки, а они все вяжут, вяжут, вяжут, не реагируя на его поцелуи, он плачет от радости, слезы льются на руки, и на платье, и на вязанье. Он трогает живот Ирины и вдруг понимает, что живот — медный котел. Он трогает приятную медную поверхность, прижимается ухом к медному животу и слышит, как в животе что-то закипает, что-то приятно начинает шипеть и пробулькивать. Живот нагревается. Он прижимается щекой к теплому животу и вдруг понимает, что там сейчас закипает масло, а в масле будут вариться маленькие лошади, а когда они сварятся, они будут как жареные куропатки, и они с женой выложат их на мамино серебряное блюдо и накормят этими лошадьми их взрослого, давно уже выросшего сына, который, оказывается, сейчас спит в мансарде и они слышат его громкий, богатырский храп, от которого сотрясается дача и мелко дрожит, дрожит, дрожит дощатый пол веранды.
— Посмотри, Платоша, — говорит жена и показывает ему свое вязанье.
Это красивая, подробно связанная попонка для маленькой лошадки.
— У нас будет пятьдесят детей! — радостно говорит жена и счастливо смеется.
Сон развалился от резкого удара.
