Платон Ильич с трудом разлепил веки. Вокруг по-прежнему вилась снежная тьма.
Удар повторился. Перхуша топором стесывал полукруглые края у спинки сиденья.
Доктор заворочался и тут же затрясся от волны дрожи, пробравшей его с ног до головы. Его неподвижное тело за время короткого сна успело окоченеть. Озноб сотряс доктора так, что зубы застучали.
— Щас... — бормотал Перхуша, возясь где-то рядом.
Доктор стонал и трясся, приходя в себя. Перхуша, раскопав топором снег рядом с самокатом, развел огонь.
— Идите, барин, — позвал он.
Платон Ильич еле-еле слез с сиденья. Его трясло. Щелкая зубами и тяжело переставляя ноги, он подошел, сел в снежную яму, чуть не в огонь. Пока он спал, Перхуша нашел и срубил сухой куст. Запалив веточки, куски спинки сиденья, он ломал валежник и совал в огонь, прикрывая его собой от метели. Постепенно костер занялся между двумя сидящими на корточках. Метель норовила сорвать пламя, но Перхуша не давал ей это сделать.
Валежник загорелся, и доктор протянул в огонь свои руки в перчатках. Перхуша скинул рукавицы и тоже протянул свои большие, нескладные руки. Так они сидели, неподвижно, не говоря ничего, лишь морщась, когда дым попадал в глаза. Перчатки доктора нагрелись, пальцам стало горячо и даже больно. Доктор отдернул их. Эта боль и огонь победили озноб. Доктор пришел в себя. Он достал часы, глянул: без четверти восемь.
— Сколько же я спал? — спросил он.
Перхуша не ответил, ломая валежник и суя в огонь. Птичье лицо его, озаряемое всполохами пламени, улыбалось, словно было всем довольно. Оно даже не выглядело слишком усталым. В этом лице была даже какая-то радость и благодарная покорность всему происходящему: метели, снежным полям, темному небу, доктору и пляшущему на ветру огню.
Пока валежник прогорал, доктор и возница успели согреться. К доктору вернулась та бодрость, которую он обрел у витаминдеров, он был готов ехать и дальше, бороться с метелью. Перхуша же, посидев у огня, наоборот, стал задремывать и совсем никуда не торопился.
— Где дорога? — спросил его доктор, вставая.
— А вон там... — полуприкрыв глаза и опустив голову, пробормотал Перхуша.
— Где? — не расслышал доктор.
Перхуша показал правее от носа самоката.
— Поехали! — решительно приказал доктор.
Перхуша нехотя приподнялся. Ветер разбросал последние горящие прутья. Доктор стряхнул набившийся снег с сиденья, хотел было сесть, но, увидев, что Перхуша упирается в спинку сиденья, чтобы сдвинуть самокат с места, стал помогать ему.
— Но, но, н-н-о! — слабо выкрикивал Перхуша, упираясь.
Лошади взяли еле-еле. Самокат тронулся и пополз так медленно, словно лошадей в капоре и не было вовсе, а только два человека сзади пихают его в изрубленную топором спинку.
— А ну! А ну! А ну! — прикрикивал Перхуша.
Самокат полз все так же медленно. Перхуша бросил толкать, смахнул снег с капора, открыл его.
— Вы чего? — спросил он с обидой в голосе.
Лошадки, завидев своего хозяина, вразнобой загреготали. По их голосам было ясно, что они подустали и подзамерзли.
— Аль я вас не кормил? — Перхуша, скинув рукавицу, прошелся ладонью по спинам лошадей. — Аль не холил вас? Вы чего это? А ну! А ну! А н-ну!
Он стал подталкивать лошадей рукой. Лошади вскидывали головы, скалились, грегоча, косились на хозяина.
— На вас надёжа вся, захребетныя, — гладил их Перхуша. — Тут осталось-то раком доползти всего ничего, а вы сачкуете. А ну, а ну, ан-ну!
Он похлопывал лошадей по спинам.
Доктор принялся делать гимнастику, махая руками. Перхуша наклонился, сильно всунулся в капор, совсем нависнув над спинами лошадей, чуть не касаясь их лицом:
— А ну, а ну, а н-ну!
Лошади вскинули морды, насколько позволяли хомутики, стали ржать и хватать губами это лицо.
— Поговори, по-го-во-ри! — осклабился Перхуша.
Дружное ржание наполнило капор. Лошадиные мордочки тянулись к хозяину, заиндевелые носы лошадей тыкались в щеки и нос человека, тормошили клочковатую редкую бородку. Перхуша привычно резко дул на них, словно отгоняя. Но это лишь сильней раззадоривало лошадок. Чалый, вскинувшись сильнее других, чуть не сворачивая хомут, дотянулся, осклабился и схватил зубами хозяина за носовую перегородку.
— Ах, ты, — щелкнул его по спине Перхуша.
Лошади греготали.
— Ну вот, ну вот, — одобрительно зашлепал их руками Перхуша. — Не по-мертвому! И без всякого!
Подмигнув лошадкам, он закрыл капор, выпрямился и с силой хлопнул в рукавицы, подбадривая себя:
— Пошла! Пошла!
Доктор, часто дыша от гимнастики, схватился за спинку:
— Пошла!
Перхуша забежал с другого бока, схватился за исковерканное топором дерево:
— Пошла-а-а!
Самокат тронулся, пополз наперекор метели.
— Пош-ла! — рычал доктор.
— Пошл-а-а-а! — сипел Перхуша.
Самокат полз по снегу, как катер по воде, Перхуша правил даже не по еле различимым следам своим, а просто по своей непреклонной уверенности, что дорога — там, впереди, и промаха не будет.
Они выехали на дорогу.
— Садитеся, дохтур! — крикнул Перхуша.
Доктор влез на ходу, плюхнулся на сиденье. Перхуша еще некоторое время подталкивал самокат, потом вскочил и сам, уселся, держась за правило.
Самокат ехал по занесенной дороге.
Вдруг что-то произошло на беспросветном темном небе, и путешественники различили впереди поле, кусты, черную полосу леса справа, а слева два больших, одиноко стоящих в поле дерева. На все это падал различимый снег.
Доктор и Перхуша подняли головы: ущербленная, но яркая луна показалась в облачном просвете. И стало видно, что небо налилось темно-синим, разрывая серые громады облаков.
— Слава Тебе, Господи! — пробормотал Перхуша.
И словно по чудесному мановению невидимой руки летящий снег стал прореживаться, ослабевать и вскоре иссяк вовсе. Только ветер порывистый стелился поземкой по полю и по дороге, качал придорожные кусты.
— Улеглася, барин! — засмеялся Перхуша и толкнул доктора локтем в бок.
— Улеглась! — радостно качнул малахаем доктор.
Тучи еще наползали на луну, но уже чувствовалось их бессилие. Их быстро сносило с неба. И вскоре снесло вовсе. Засверкали звезды, луна осветила все вокруг.
Метель перестала.
Занесенная дорога стала хорошо видна, лошади тянули, самокат полз, шурша полозьями по свежевыпавшему снегу.
— Вот и нам повезло, барин! — улыбался Перхуша, поправляя шапку. — Кому повезет — у того и петух снесет.
