Лариска похохатывала.
Губернатор вскрикнул и рухнул на ковер. Девочки тут же смолкли.
Лариска осторожно вынула фаллос из губернатора, встала и вышла. Вслед за ней, прихватив стеки и наручники, вышли Анфиска с Раиской.
Бездыханный губернатор остался лежать на красном ковре. Дверь бесшумно открылась, вошла женщина средних лет с пузырьком нашатырного спирта в руке. Опустившись на корточки рядом с лежащим, она открыла пузырек и поднесла к его носу.
Губернатор слабо поморщился. Вздохнул, очнувшись. Женщина тут же вышла. Он перевернулся на спину, вдохнул полной грудью, вытер мокрые от слез глаза и щеки. Его член по-прежнему стоял.
Полежав некоторое время на спине, губернатор сел, скрестив ноги. Потрогал свой напряженный член. Затем медленно встал и побрел к двери. Выйдя из гостиной, медленно поднялся на второй этаж, пересек холл и вошел в просторную ванную комнату. Большая ванна в форме раковины была наполнена. Он влез в нее, откинулся на подголовник и замер, прикрыв глаза.
В ванную комнату вошла та женщина средних лет с большим стаканом морковно-сельдерейного сока, поставила его на край ванны.
— Благодарю вас. Принесите мне мой мобильный, — произнес губернатор, не открывая глаз.
— Хорошо, — она вышла.
Губернатор открыл глаза, взял стакан, отпил половину, поставил. Женщина вернулась, передала ему мобильный и вышла. Он набрал номер, приложил мобильный к покрасневшему уху:
— Да, Ярослав. Мы не договорили. Конечно. Я же сказал: сегодня. Сейчас. Да. Если я сказал, что сейчас приму решение, значит, я это сделаю. Точка.
Он помолчал, вздохнул и продолжил:
— Вот, смотри. Я сейчас расскажу тебе одну историю. Реальную. Это не выдумка, не моя фантазия. Это было, реально было. И не так давно. Жил был человек. Нормальный, вполне приличный гражданин. С высшим техническим образованием. Была у него семья: жена, дочка. Была работа неплохая. Свою семью он полностью обеспечивал, особых нужд не было. На работе его ценили, уважали. Жили они с женой счастливо, друг друга понимали. Летом втроем ездили на море. В общем, все было вполне благополучно. Но в один прекрасный момент этот человек вдруг сильно задумался: а правильно ли я живу? И не смог дать себе ответа. Он знал, что он живет благополучно, в достатке, что у него милая жена, очаровательная дочь, уютная квартира, хорошая работа. Но правильно ли он живет в высшем смысле? Он спрашивал себя снова и снова. И не мог дать себе положительного ответа. И так это его достало, что в один момент, весной, когда жена и дочка гостили у родственников, он собрал рюкзак, взял деньги, документы, написал жене и дочке письмо, в котором попрощался с ними и попросил его не искать, оставил им все свои сбережения. Оставил завещание, ключи от машины и от дома. А сам ушел. И не просто ушел, а уехал довольно далеко. Ехал сперва долго на поезде. Потом вышел на пустынном полустанке. И пошел в лес. Это был старый дикий лес. И тянулся он на сотни километров. И человек пошел по этому лесу. Хотя он и был чисто городским жителем, лес он знал и любил. По профессии он был геофизик, часто бывал в экспедициях. И вообще любил походы, ходил на байдарках. Страха перед лесом у него никогда не было. Даже наоборот, лес его всегда притягивал своим покоем. И еще человек этот был, что называется, рукастым, то есть любил мастерить. Короче, пройдя за день километров пятьдесят, он переночевал в лесу, позавтракал тем, что взял с собой, и двинулся дальше. Прошел еще столько же. И снова заночевал. А потом еще. И еще. В общем, он углубился в лес. И когда понял, что углубился совсем далеко, он остановился возле лесного ручья. Достал из рюкзака топор, пилу и наконечник лопаты. Вытесал топором черенок для лопаты. И принялся строить себе дом. Он срубил его из вековых сосен, связал крышу из стволов молодых елок, а сверху накрыл лесным дерном. Сложил внутри очаг из камней. Вскопал несколько гряд и засеял их семенами репы, лука, редиски, чеснока и моркови. Изготовил себе лук, стрелы, острогу. И зажил как настоящий лесной житель: охотился, собирал ягоды и грибы, ставил петли и ловушки на зверей, ловил рыбу, вялил и коптил мясо, сшил себе одежду из медвежьей шкуры и шапку из бобра. Пришла осень, он собрал свой первый лесной урожай с гряд, зарыл его в песок. Пришла зима, навалило снега, ударили морозы. Но он был готов к ним: в доме своем грелся у очага, а в лес выходил охотиться с луком и острогой. Медвежья шуба и бобровая шапка защищали его от холода. О чем он думал в свободное от охоты и работы время? Он думал о том, что наконец-то зажил настоящей жизнью. Вот так. И этот человек жил в лесу. Жил себе и жил. Охотился, ловил рыбу, выделывал шкуры, копал свой огород, сушил грибы, ставил ловушки на птиц и зверей. И прожил он так почти пять лет. И был совершенно счастлив. Он забыл про свою прежнюю жизнь, про жену, про дочь, про геофизику, про футбол, про книги, про трамваи и троллейбусы. А потом однажды он попался в свою ловушку. На медвежьей тропе он подвесил дубовую колоду, которая должна была сломать хребет медведю. А сломала ему. Через три года его скелет под этой колодой нашли охотники. Вот такая история, Ярослав. И все в ней ясно, кроме одного: случайно ли человек этот попал в свою ловушку или сознательно? Не знаешь? И я не знаю. Да и никто не знает. Думаю, даже этот человек не знал. И теперь уже никогда не узнает. А ты удивляешься, почему я не подписываю. Вот так. Будь здоров.
Губернатор положил телефон на край ванны, отхлебнул сока. Потом погрузился в воду. Вынырнул. Устало отер лицо ладонями. Вылез из ванны, вытерся полотенцем, надел халат, взял мобильный. Вышел из ванной комнаты, прошел в небольшую соседнюю комнату с мягкой мебелью и телевизором. На диване аккуратно лежали костюм губернатора, его рубашка, галстук, трусы, носки. Рядом стояли ботинки. Он переоделся, бросив халат на пол. Набрал номер, приложил мобильный к уху:
— Миша, поехали.
Вышел из комнаты, спустился вниз. В вестибюле его ждал стоящий на коленях бурый медведь. Губернатор подошел, обхватил медведя за шею. Медведь поднял его и понес к выходу.
Черная лошадь с белым глазом
Не только косили, но и готовились к покосу и отдыхали между заходами все четверо совсем по- разному, каждый на свой манер.
Деда Яков после трех подряд пройденных рядов произносил: «Шабаш!» — шумно выдыхал, падал на колено, хватал своей смуглой, похожей на рачью клешню рукою пук срезанной травы, отирал им косу, вынимал из притороченного к поясу кожаного чехольчика оселок и принимался быстро точить лезвие, бормоча что-то себе в рыжую клочковатую бороду. Старший сын его Филя, или Хвиля, как все его звали, всегда полусонный, молчаливый, с такой же, как и у отца, рыжей бородой и с такими же крепкими, короткими руками, клал косу на траву, шел к опушке, где под дубком сидели мать и Даша, делал пару глотков из липовой баклажки, вытирал рукавом рубахи лицо, садился на корточки и так сидел, поглядывая по сторонам и щурясь. Средний, Гриша, лицом, угловатостью и худобою пошедший в мать, повторял за отцом: «Шабаш так шабаш!» — брал косу и, устало дыша, брел с ней к торчащей посреди луга расщепленной молнией и полузасохшей липе, где садился и помаленьку точил косу. Младший же, Ваня, которому не было еще и пятнадцати, худой, остроплечий, большеухий, конопатый, косящий маленькой косой, справленной ему по росту, всегда сильно отстающий от косарей, брал косу на плечо и шел за средним братом, где под липой ложился на живот, подпирал острый подбородок двумя шершавыми кулачками и ждал, пока Гриша, покончив со своей, поточит и его маленькую косу.
Даша сидела под дубком, привалившись к нему спиной, смотрела на косарей, на луг, лес, жучков, шмелей, бабочек и одинокого канюка, изредка проскальзывающего в синей вышине над лугом и лесом. Даше нравилось, что пестрый канюк так плавно летает кругами и вдруг совсем внезапно повисает в воздухе на одном месте, быстро маша крыльями и попискивая жалобно, как цыпленок, а потом сразу падает вниз. Мать сидела рядом, привалившись к другой стороне дубка, и вязала носок из серой козьей шерсти. Изредка она вставала и ворошила граблями срезанную траву, которая еще не стала сеном. Тогда Даша брала свою ореховую палку с рогаткой на конце и помогала матери ворошить.
Луг у Паниных был хорош: ровный, гладкий, близкий к деревне и к большаку. Отписали им его благодаря старому председателю, свояку матери, еще в 35-м.
