свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.
– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.
– Какие стихи?
– Вот эти:
Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?
– Это мои стихи, – признаюсь я.
– Ты пишешь стихи?
– Когда-то писал. Сейчас – нет.
– А их печатали?
– Конечно.
– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?
Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:
– И это все? – удивляется Аня.
– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.
– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?
– Совсем-совсем ничего.
– Почему?
– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.
Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?
– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.
Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.
Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.
– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.
– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.
– А хочешь, мы поедем в гости к моей маме? – вдруг предлагает она.
– Если
– Нет, Растрепин. Поэзия тут ни причем. Понимаешь, моя мама живет сейчас с дядей Сережей. Сергеем Алексеевичем. Это ее бой-френд. Он хороший, честно. Дядя Сережа – он бурильщик и они с мамой скоро уедут жить на север, в Россию, будут работать на нефтяную компанию.
– Очень романтично.
– Растрепин, ну не будь ты таким. Понимаешь, моей маме нужно знать, что она меня не одну оставляет, а с кем-то. Я уже взрослая, но она все равно беспокоится. Это тебя ни к чему не обяжет. Мне же нужно хоть кого-то показать. Ну же, Растрепин, OK?
– Нет, Аня. Не OK, – говорю я.
– Ну, пожалуйста.
– Ни за что!
Мы едем в такси в гости к Аниной маме. У меня на коленях лежит пластиковая упаковка с салатом «Улыбка». У Ани – коробка киевского торта. В коробке на этот раз и вправду торт, а не каска. Все эти продукты мы купили в супермаркете со скидкой, по акции.
Аня рассказывает, что ее мама с бой-френдом дядей Сережей познакомилась полгода назад. Переехала жить к нему – у него свой дом, пусть и небольшой. У Сергея Алексеевича есть сын от первого брака, недавно женился. Сын – сволочь. Приставал к Ане на своей собственной свадьбе, а жена его – на шестом месяце. Сергей Алексеевич и мама (Тамара Николаевна, между прочим) действительно очень скоро уедут на север в Россию. Дом оставят сыну дяди Сережи, а квартиру, где живет Аня – ей. Меня вся эта информация до неприличия не интересует, но я все равно слушаю, потому что слушать больше некого. Таксист, было, пробовал поболтать со мной о политике, но, к счастью, очень скоро разочаровался во мне, потому что я не знал, кто у нас в стране премьер-министр.
– Растрепин, расскажи и ты о себе чего-нибудь, – обращается ко мне Аня, когда ее семейная сага, наконец, подходит к концу.
