человеческой жизни».
Допуская преследование и уничтожение вредных сочинений, Мильтон всей силой своего поэтического красноречия восставал на предварительную цензуру. Людей не следует держать в вечном младенчестве, говорит он; взрослый человек должен иметь право сам заботиться о своем умственном здоровье, как
С. 193
он заботится о здоровье физическом. Добро и зло почти нераздельно растут на земном поле; так же неразрывно связано и познание добра и зла. Без познания зла невозможна и сама добродетель, которая состоит в воздержании от дурного и в выборе лучшего. Таким образом, устраняя зло, мы вместе уничтожаем и добро. Для зрелого ума само заблуждение становится источником истинного познания; остальных же можно убеждать, но нельзя принудить их силой думать так или иначе. Предварительная цензура не в состоянии достигнуть той цели, которую она себе предполагает, ибо зло распространяется не одними книгами, а всей жизнью и всякими сношениями людей между собой; неужели над всем установить цензуру? Великое искусство законодателя состоит в том, чтобы узнать, где можно употребить силу и где следует действовать одним убеждением. Цензура не только не приносит добра; она производит величайшее зло. Она отбивает охоту у ученых и убивает науку. Считать истинно ученого человека неспособным напечатать свою мысль без опекуна, это – величайшая обида и бесчестие для свободного и сведущего ума. Какая выгода ему в учении, если он вышел из-под розги учителя единственно затем, чтобы подпасть под лозу цензора? Мало того: установлением цензуры унижается весь народ, который считается неспособным читать без указки. Цензура, наконец, не приносит пользы и церкви; она не уничтожает сект, а напротив, размножает их, ибо мысль, подвергающаяся гонению, получает вид самой истины. Деятельность необходима для веры и знания, так же как и для членов тела. «Истина, – говорит Мильтон, – сравнивается в Писании с бегущим ручьем; если воды ее не текут в беспрерывном движении, они застаиваются в грязное болото однообразного формализма и предания ». Этим порождаются в человеке лень и апатия; в нем иссякает внутренняя вера; он отдает свою духовную жизнь в чужие руки. Самое духовенство, покоясь на своих привилегиях, теряет ревность к своему служению и лишается всякого побуждения к той неутомимой духовной деятельности, которая одна может поддержать его значение. Цензура была изобретена врагами истины, которые хотели преградить ее развитие. Истина некогда явилась в свете с божественным учителем, в совершенной форме. Но враги ее, как в басне Озириса и Тифона, разорвали на клочки ее девственное тело, и
С. 194
теперь человек осужден разыскивать эти куски и собрать их по одному. Искать постоянно то, чего мы не знаем, посредством того, что мы знаем, прибирая истину к истине, по мере того, как мы их находим, таково золотое правило в богословии, так же как в арифметике. Этим способом устанавливается наилучшая гармония в церкви, а не вынужденным, внешним единением холодных, равнодушных и внутренне разъединенных умов. Поэтому, тот враг истины и враг внутреннего единства, кто препятствует этому исканию. Если бы все ветры учения были распущены по земле, лишь бы истина была в поле, исход не подлежит сомнению; мы чиним ей обиду, устанавливая цензуру и запрещения, и тем выражая сомнение в ее силе. Пусть она сцепится с ложью; кто когда видел, чтобы истина была побеждена в свободном и открытом бою? Ибо кто не знает, что истина сильна, почти как сам Всемогущий? Ей не нужны ни полиция, ни ухищрения, ни цензура, чтобы доставить ей победу; все это козни и преграды, которые воздвигаются против нее ложью. Ей нужен один простор. «Дайте мне свободу знать, – восклицает Мильтон, – свободу говорить и доказывать, сообразно со своей совестью; это выше всякой другой свободы». Однако и здесь знаменитый поэт требует свободы единственно для протестантских сект. Папизм и явные предрассудки, по его мнению, не следует терпеть, но надо искоренять их, употребив предварительно все средства для вразумления.
Трактаты Мильтона о свободе совести и о свободе мысли принадлежат к лучшим его произведениям. Что касается сочинений, в которых он излагает свои демократические теории, то нельзя не сказать, что это более страстные памфлеты, нежели основательные исследования государственных вопросов. Все доводы в пользу народной власти сводятся здесь, в сущности, к одному. Мильтон утверждает, что в силу прирожденной людям свободы, каждый народ имеет право управляться по своему изволению и устанавливать у себя тот образ правления, какой ему угодно. Это признавали за первоначальными обществами и защитники монархии; но они выводили отсюда, что народ может установить у себя и неограниченную монархию, когда он видит из этого для себя пользу. Мильтон же отвергал саму возможность подобного всецелого перенесения власти, говоря, что это было бы безумием. По его учению, всякая
С. 195
производная власть вверяется не иначе, как в виде доверенности, которая по воле народа всегда может быть отнята. Подобное положение, идущее наперекор всей исторической жизни народов, не есть доказательство. Если свободный народ имеет право устанавливать у себя всякий образ правления, то почему же не монархию, даже неограниченную, если она кажется ему сообразной с истинной пользой общества? По естественному закону, предписывающему охранение общежития, нет причины, почему бы верховным судьей в общественных делах могло быть только большинство граждан, а не одно или несколько лиц. Все эти формы одинаково совместны с существом верховной власти, а потому одинаково могут быть установлены человеческим законом или соглашением. А как скоро верховная власть перенесена на известное лицо, так она не может быть произвольно отнята, ибо то, что передается в виде временной доверенности, с правом отнятия, есть не верховная власть, а подчиненная. Отрицать возможность всецелого перенесения власти на известные лица можно было только доказав, что прирожденная человеку личная свобода заключает в себе и свободу политическую, что последняя, так же как и первая, неотчуждаема. Это и пыталась сделать впоследствии индивидуальная школа. Но такая точка зрения, исходящая из чистого индивидуализма, могла быть только плодом дальнейшего развития философской и политической мысли. Чтобы твердо стать на эту почву, надо было исследовать само существо свободы и отношение ее к власти. Мильтон
