своим окопам, неся на руках раненого. Сема молчал, растерянно поглядывая на них, словно никак не мог понять до конца, что с ним случилось. А может, надеялся на какое-то чудо.
В ушах звенят, тонко звенят серебряные молоточки и хочется пить. В траншее, наверное, нет воды. А если и есть, то ее мало, слишком мало. Какие-то жалкие капли. Чтобы Семе напиться, нужно ведро воды, большое ведро, а может, целый колодец или ручей. Конечно, лучше ручей, он не иссякает.
Петер неотрывно глядел в белое Семино лицо. Петеру было страшно… Что это? Петер видел и ранения, и смерти, но никогда не испытывал такого.
— Скорее в медсанбат! Нужен укол от столбняка, — говорила санинструктор Маша. — Скорее!
Пожилой санитар притащил носилки. Сема слабо улыбнулся ребятам, как бы извиняясь за свою беспомощность.
— На костылях теперь буду… — чуть слышно сказал он.
Подошли Костя и Васька. Костя наклонился и пожал руку Семе. Не глядя на окровавленную культю, хрипло проговорил:
— До свидания, — и стер ладошкой пот с грязного Семиного лица.
Санитар присел было, чтобы приподнять носилки (с другого конца за ручки носилок взялась Маша), но тут же выпрямился и сказал, обращаясь к Феде:
— Ночи ждать надо. Верная гибель — идти вперед.
— Правду он толкует, — со вздохом сказал кто-то.
Маша решительно вскинула голову. Сурово сверкнули глаза:
— Медлить нельзя. Такой случай.
Сема умоляюще посмотрел на бойцов. Этот взгляд будто хотел сказать: как же так получается, ребята? От такой раны и умирать. Да почему же молчите вы, ребята?
— Я понесу, — сказал Костя.
— Я понесу, — отозвался Петер.
— Нет уж, — Васька локтем отстранил Костю. — Пойду я. Не в таких оборотах бывал. И проносило. А теперь сам бог велел мне идти.
— Может, все-таки я? — спросил Костя у Феди.
Гладышев оглядел Петера, потом Ваську и сказал Косте:
— Пусть идут Чалкин и Панков. Идите, друзья мои. Мы прикроем вас огнем.
— Спасибо… спасибо, — запекшимися губами шептал Сема.
Наступила какая-то секунда полной тишины, и солдаты услышали, как где-то рядом монотонно трещали кузнечики. Затем Васька сказал:
— Пойдем.
Маша привычно направилась за носилками и вдруг спохватилась:
— Дайте я его напою!
Она достала из брезентовой санитарной сумки алюминиевую фляжку, отвинтила крышку и поднесла к Семиным губам. Сема сделал один глоток, судорожный, торопливый. Крупные капли упали на гимнастерку.
— Хватит, — отвернулся от фляжки.
— Вы несите его в санчасть полка. Там собирают раненых и отправляют в медсанбат, — напутствовала ребят Маша.
Васька и Петер не успели выйти из хода сообщения, как по всему фронту загрохотали пушки, затрещали пулеметы и автоматы. Немцы пошли в новую атаку. Петер посмотрел назад и увидел спускающиеся с бугра танки противника, Их было больше полусотни, грозных, чужих машин. А вокруг опять яростно плясали разрывы наших снарядов.
«Может, и проскочим в суматохе», — подумалось Петеру. Они выбрались из окопа и побежали к балке. Крепко сжав руками брусья носилок, Сема как бы помогал им поскорее преодолеть опасное пространство.
Петеров расчет оказался верным. Они сумели благополучно спуститься в балку. Здесь отдышались, и Сема сказал ребятам:
— Жив останусь — никогда не забуду. Я ж все понимаю…
— Понимаешь, так и помалкивай. И не трепыхайся! — сурово проговорил Васька. — Нашел время блажить.
— Нет, нет! Я буду живой! — вдруг прокричал Сема. — Несите меня, ребята!
— Теперь уж скоро. Где-то тут и должна быть санчасть. — успокаивал его Петер, поправляя автомат.
Они еще долго шли, пока не оказались среди зеленого островка деревьев. В тени на траве здесь лежали и сидели раненые. Их было много — несколько десятков, И все они напряженно прислушивались к грохоту боя.
Петер и Васька поставили носилки на краю леска под небольшим, но довольно густым дубком. И к носилкам вскоре подошел худощавый военврач в очках.
— Транзит. Но прежде — сыворотка, — только и сказал он поспешившей за ним медсестре.
Петер и Васька догадались, что Сему эвакуируют в тыл. И Сема догадался, и бескровное серое его лицо повеселело.
— Теперь уж живой буду, — сказал он.
Васька принес ему воды в котелке. Она была ледяная — из ключа, от нее ломило зубы. Сема сделал несколько глотков. И удовлетворенно вздохнул.
Простясь с ним, Петер и Васька направились к переднему краю, который по-прежнему тонул в дыму. Бой не смолкал. Наоборот, как показалось ребятам, он набирал силу. Снаряды рвались не только у нашей первой траншеи — они залетали и в балку, по которой шли Петер и Васька. Ребята падали на землю, услышав их затихающий шелест.
Приближаясь к передовой, ребята заметили бегущих красноармейцев. Первой мыслью было, что это контратака. Но бойцы, наши бойцы почему-то бежали назад, в тыл, навстречу Петеру и Ваське.
— Куда ж они! — крикнул Петер и понял, что это и есть отступление.
Бомбежки и ночи без сна, беспрерывные танковые удары измотали красноармейцев. В какую-то страшную, роковую минуту пехота дрогнула и бросилась под прикрытие наших орудий. И немыслимо было остановить эту лавину, хлынувшую назад, к Миусу.
А следом за раскованной цепью показались зловещие силуэты немецких танков. Сейчас они настигнут цепь и станут давить ее гусеницами…
Петер отбросил носилки, сорвал с плеча автомат, словно собирался расстрелять из него бронированные чудовища. И тут увидел выросшего перед ним Гущина. С автоматом в одной руке и гранатой в другой, он уставился на Петера огромными, налитыми кровью глазами:
— Стой!
Петер упал. Падая, он услышал автоматную очередь. Но боли не почувствовал. Значит, Гущин стрелял в кого-то другого.
Петер оглянулся. Гущин стоял с открытым ртом и высоко поднятым над головой автоматом. Он стоял, как статуя, с мертвым лицом.
Но вот Гущин неумело размахнулся и швырнул в сторону передовой гранату. Она не взорвалась. Гущин поспешил. Он даже не выдернул кольцо. Тогда, наставив себе в грудь автомат, он нажал спуск. И упал, прикрыв собой уже ненужный ему ППШ.
Мимо Петера с ревом пронесся тяжелый немецкий танк.
Наступил август. Наши войска снова занимали обжитые еще с зимы траншеи на левом берегу Миуса.
Конечно, брала досада, что не сумели сковырнуть фрицев с донецкой земли. Не хватило силенок. Вначале пошли ходко, да бомбежками немец замучил. И танков здесь собралось много. Сколько их пожгли, а они все лезли и лезли.
Сейчас днем и ночью на передовой было спокойно. И у них и у нас молчала уставшая артиллерия. Не летали над окопами самолеты. Даже непременная «рама» и та не появлялась.
