домобранами из ивняка.
— Брось, какое там «взял», — отнекивался парень. — Просто нашел их в осоке у ручья, без винтовок они.
— Так или иначе, а они твои пленные.
— Пленные? Да, может, они и не солдаты вовсе, а обозники какие-нибудь, и, если я кому скажу, что в плен их взял, вся рота меня на смех подымет. Это уж скорее военный трофей.
— Еще чего!
Оказалось, что оба домобрана — настоящие солдаты, и Николетина сразу посерьезнел.
— Смотри ты, это и называется взять в плен… А я, ей-ей, думал, что здесь попотеть придется.
Рота столпилась вокруг пленных. Посыпались угрозы. Того, что поплотнее, кто-то схватил за ухо. Николетина ощетинился.
— А ну, убери руки, браток, тебе его не батька купил! Тут я свои штаны по ивняку трепал.
Испуганные домобраны прибились поближе к своему новому хозяину и еще больше стали напоминать растерянных и ошалевших индюшек, которых вдали от дома застигло ненастье.
— Эй вы, только меня будете слушать. Теперь я для вас царь и бог!
А в лагере, отойдя в сторонку, Николетина начал допрашивать своих пленных:
— Вы что, настоящая армия, государственная?
— Да, господин.
— Господ у нас нет, — нахмурился парень, — господа не воюют.
Смотрел он на них, несчастных и взъерошенных, точно мокрые курицы, и думал про себя: «Что это за регулярная армия, если она так вот сдается простому… простому…»
Никола никак не мог придумать, как ему именовать самого себя. Что и он солдат, не скажешь: нет» у него ни формы, ни настоящего оружия, да и государства такого нет, которое бы стояло за его плечами и давало ему «гибиру» [13].
Поэтому парень помолчал немного, а потом сказал своим пленным:
— Вижу я, никудышное это государство, коли войско его с первого выстрела рассыпается, как стая воробьев. Между нами говоря, братцы, мне бы на вашем место стыдно было.
— Кого это нам стыдиться? — удивленно вытаращился пленный помоложе.
«И в самом деле, кого? — спросил теперь уже самого себя Никола. — Мне бы, например, было стыдно перед бабами и детишками, которые остались там, в моем селе, и надеются на меня как на каменную гору. А эти?! Разве их родня какая снарядила, чтобы здесь, около Оканова Бука, гонять по чащобе за каким-то Николетиной Бурсачем?»
— В самом деле, кой черт послал вас воевать с нами?
— Да заставили нас, — пожал плечами старший из пленных.
Николетине вдруг стало жаль этих растерянных и напуганных людей, таких же крестьян, как и он сам. Бойцы его роты уже поснимали с них обмундирование, отдав им свои лохмотья, так что бедняги еще больше стали походить на какого-нибудь Николиного односельчанина, посаженного в общинную кутузку.
За этими невеселыми размышлениями застал Николетину связной из штаба отряда. Он прибыл со срочным распоряжением тотчас же отправить пленных в штаб.
— Это каких таких пленных? — прищурился на него Николетина.
— А вот этих двоих, — небрежно и свысока кивнул связной.
— А какое дело штабу до моих пленных? — подбоченился Никола. — Если им нужны пленные, пусть сами себе добывают. А эти — мои да божьи.
— Ничего, как миленький отправишь, — холодно пригрозил связной, сознавая, что представляет высшую власть.
— А вот те крест, не отправлю! — заартачился Николетина. — Я их добыл в бою и теперь что захочу, то с ними и сделаю. Захочу — буду их резать, свежевать, жарить, кому какое дело?.. Эй вы, а ну, встать!
Домобраны повскакали, бледные, испуганные.
— Смирно! — скомандовал Ниджо.
Пленные замерли на месте.
— Напра-во! — пронзительно и отрывисто выкрикнул детина; когда его приказ был выполнен, он, сторожко наставив ухо, прислушался и важно заявил, подражая капралу прежней югославской армии: — Плохо, плохо, ребята. Не слышал я, чтоб каблуки щелкнули.
— Да мы ж босые, господин, — взмолился домобран постарше. — Разули нас тут.
— Не вижу, ничего такого не вижу! — закусил удила Николетина. — Ложись! Встать! Раздевайся!
Боясь, как бы дело не приняло худого оборота, домобраны стали нерешительно и неохотно раздеваться, но, когда взялись за штаны, Никола вытаращил глаза.
— Вы это что, догола собрались? Всерьез надумали?
— Всерьез, господин. Видим, что погибель пришла.
Николетина опомнился и начал остывать.
— Ну-ну, какая еще там погибель? Одевайтесь.
Когда домобраны были готовы, он подозвал ротного повара:
— Выдай им по двойной порции, и пусть себе идут в штаб с этим парнишкой… Сам видишь, как я расходился, еще, чего доброго, люди и вправду голов не досчитаются. Затем он повернулся к связному и наставительно сказал:
— Видел? Могу что угодно с ними сделать, только не хочу.
— Ух, а я уж думал — крышка им, — с облегчением перевел дух связной.
— Неужели я тебе и вправду таким показался? — недоверчиво покосился Никола. — Этаким кровопийцей?
Он немного помолчал и выдохнул встревоженно и изумленно:
— И что только не взбредет на ум человеку, если дать ему власть да силу?! Людей жарить вздумал! Все двадцать пять лет мне это и в голову не приходило, а как поцаревал полчаса — измотал людей, раздел догола и еще чуть — зарезал бы, ободрал да зажарил… Эхе-хе, Ниджо, сокол ты мой, смотри-ка, до чего легко потерять честь и совесть…
Необыкновенные союзники
Второй день взгорья и перелески над Черной Водой сотрясались от винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. Гремели реденькие миролюбивые рощицы и ореховые заросли, созданные для того, чтобы в них безмятежно блеяли овцы, шлепали себя хвостами коровы, отгоняя слепней, позвякивали колокольчики да заливалась пастушья свирель.
— Ты только посмотри, Николетина, березняк точно взбесился, — удивлялся озабоченный Йовица Еж. — Трещит и стреляет, вот-вот улетит в тартарары… Бывало, зайду я туда с овцами да погляжу, как на березках листочки колышутся, так меня сразу в сон и клонит. Э-эх, сколько раз меня будила ругань сторожа и его кизиловая палка.
— А сейчас нас, братец ты мой, разбудила, да еще с каким громом, железная палка! — бурчит Николетина, лежа у пулемета. — Не верь больше ни березе, ни осине. Я теперь и на простую нашу православную корову по-хорошему глядеть не могу: сразу танки мерещатся.
До сих пор на этом участке наседала и лезла в драку только разболтанная и крикливая усташская милиция, от которой было больше шума, чем дела. Но два дня назад позиции заняла целая рота регулярных войск, легионеров, обученных в Германии. Это дало себя знать уже в первое утро, чуть завязался бой.
— Ого, это будет почище, — навострил уши Николетина, услышав энергичные и дружные залпы. — Ей-ей, зададут нам жару.
На другой день после полудня, когда две партизанские роты были оттеснены к самому подножию горы, по стрелковой цепи пронеслась ободряющая весть:
