позвать вас в союзники. Спасибо за помощь и не сердитесь за шум, товарищи покойники!
Беседа о братстве
Когда раненого комиссара отправили в госпиталь, рота сразу затихла и примолкла, словно ее мокрой кошмой накрыли. Не слышно стало песен, забористых шуток и смеха. Но каждый одним ухом так и ловил, не даст ли кто знак для балагурства и потехи.
— Эх, и подумать только, до чего нужен в роте человек речистый да задушевный, — дивился Николетина Бурсач, заместитель командира, хмуро созерцая носки своих громадных башмаков и как бы жалуясь им.
Через несколько дней прошел слух, что комиссаром в роту назначен мусульманин Пирго с Козары, уже приобретший известность своей храбростью, о нем даже песню сложили:
Услышав о назначении Пирго, Николетина разинул рот, и глаза у него остановились, будто его кто колом огрел.
— Пирго?! Братцы мои, неужто турка к нам комиссаром?!
Николетина к тому времени едва-едва примирился с тем, что мусульмане тоже идут в партизаны. Он знал, что человек десять пришло и в их батальон, но, так как в его роте не было до той поры ни одного мусульманина, он считал, что разговоры об этом — так только, «теория», а на практике его «эта блоха не укусит»; ему-де не придется увидеть рядом с собой партизана-мусульманина. А тут на тебе: ни больше ни меньше — сам комиссар из турок!
— Наверняка пропаганда, — утешал он себя. — Выдумали от нечего делать наши же баламуты. Не лежит у них душа к братству, и конец.
Все было ничего, пока его не вызвали в батальон и официально не сообщили, что к ним в роту действительно назначен новый комиссар, мусульманин Пирго.
— А почему именно к нам, помилуй его бог?! — невольно вырвалось у Николетины. — Засмеют нас эти мошенники из Дядиной роты.
— Почему это они вас засмеют? — серьезно спросил батальонный комиссар.
— Да из-за этого чертова тур… мусульманина, комиссара.
— Так на то и существует командный состав, чтобы воспитывать людей. Вот ты, например, мог бы подготовить свою роту к приходу нового комиссара.
— А почему именно я? У нас, слава богу, и командир еще жив-здоров.
— Тебя бойцы лучше знают. Командир из рабочих, человек городской.
Николетину прошиб пот.
— Неужели нельзя как-нибудь без меня обойтись! Когда это я речи говорил? Я и двух слов связать не могу.
— Язык у тебя что надо! — прикрикнул комиссар. — Слышал я, как ты готовишь бойцов к бою.
— Так это я их срамлю и ругаю, чтобы не побежал кто. Это-то я умею — изругать на все корки.
— Вот видишь!
— Верно, друг, но тут-то речь о братстве. — И Николетина завертел головой. — Тут ругань вряд ли поможет. Тут надо политично, издалека.
— Ты давай как всегда, — подбодрил его комиссар. — Издалека не заводи, а режь напрямик. Вот у тебя и получится.
Озабоченный, вернулся Николетина в свою роту. И как на грех, сразу же наткнулся не на кого- нибудь, а на Йовицу Ежа. Сидит себе Йовица у дверей амбара, латает башмак и ехидно щурится на Николетину. Пронюхал, видно, собака, о разговоре в штабе и теперь радуется, что Николетине туго придется. И когда он только успел все разузнать, черт сутулый!
— Ты чего скалишься, словно вареный заяц? — накинулся на него Николетина. — Не смейся, горох не лучше бобов: размокнешь — лопнешь!
— О господи! — изумился Йовица. — Что это с тобой?
— Сам знаешь! — огрызнулся Николетина. — И кто бы мог подумать, что ты такая язва!
Николетина зашагал прочь от амбара, а Йовица остался у дверей, недоуменно соображая: «Что это с ним, разрази его бог? Будто из осиного гнезда вылетел».
Больше всего Николетину беспокоило, как он будет держать речь в присутствии командира. Со своими, с крестьянами, ему было куда легче: изругает их на чем свет стоит, и дело с концом. Но командир — человек городской, образованный…
И тут вдруг, в самый разгар терзаний, ему улыбнулось счастье. Утром командир отправился в штаб батальона на какое-то совещание.
«Ну, или сейчас, или никогда!» — сказал себе Ниджо и сам испугался своего решения.
В те дни рота участвовала в осаде города. Она удерживала склон горы, что к востоку от города, — неровный, весь в ямах, поросший кустарником и стоящими поодиночке дубами. Время от времени усташи обстреливали склон из гаубиц. Заслышав свист снаряда, партизаны скатывались в ближайшую яму и приникали к земле.
Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом:
— Эгей, партизаны, вот вам кое-что поувесистей!
Крестьяне, отдуваясь, жаловались друг другу:
— И надоели же, брат, эти турецкие пушки. Нельзя человеку в поле выйти из-за бандитов!
Николетина решил свою злосчастную беседу о братстве провести именно здесь, на позициях.
Еще с утра на холме он подстерег Йовицу Ежа и столбом стал прямо перед ним.
— Слушай, Йовица, видел ты когда-нибудь сельскую молодую?
— Бог с тобой, как не видеть?
— Ну, тогда запомни хорошенько: когда я сегодня стану в роте речь держать, ты должен сидеть и глядеть в землю, словно невеста на свадьбе. Понял — словно невеста!
— А зачем это, брат?
— А вот затем! Как только ты на меня глянешь своими дурацкими глазами, я тут и забуду, о чем начал говорить.
— Да я больше тебя буду бояться, как бы ты не сбился.
— Ладно, ладно. А Танасие Булю сейчас же скажи, чтобы шел в дозор и до обеда не возвращался.
Рота собралась в просторной лощине в центре позиции. Бойцы, увидев, что Николетина усаживается выше всех, начали с любопытством вытягивать шеи.
— Ну, чего глаза вылупили, точно перед вами медведь пляшет?
По лощине прокатился веселый гомон. Николетина обвел глазами партизан и увидел где-то в середине своего Йовицу, потупившего очи.
«Смотри ты, какой благонравный — прямо сегединская горничная!» — вспомнилось сравнение его унтера из старой армии, и сразу стало легче на душе. Николетина почувствовал себя намного увереннее и смелее.
Он оглядел своих бойцов, рассевшихся в поломанном папоротнике, этих дюжих беззаботных ребят, и они показались ему досужей компанией бездельников, собравшейся тут, в укрытии, чтобы, перемигиваясь, потешаться над его мучениями. И сами собой у него вырвались первые слова:
— Жулики вы этакие, бездельники, ни стыда у вас, ни совести!
