— Подчистую, — глухо вторит крестьянин.
— Одна Пеструха осталась? — сочувственно допытывается интендант, приглядываясь к черно-белой корове на лужайке и до смерти жалея несчастную скотину, не догадавшуюся появиться на свет уж хотя бы Буренкой с ее защитной окраской. При известном старании Буренку можно было бы и не заметить.
— Пеструха, — с полной безнадежностью отзывается крестьянин.
Задумчиво уставясь в буйные заросли сорняков под оградой, интендант в конце концов извлекает на свет божий решение, как бы добытое в гуще травы:
— Ничего не попишешь, придется тебе корову отдать. В горах голодает триста человек. Пулеметчик целый день таскает пулемет, и все на пустой желудок.
Крестьянин замирает, как громом пораженный. И лишь глаза его, два маленьких затравленных зверька, выказывая явные признаки жизни, отчаянно мечутся в поисках выхода по жалкому пятачку боевого плацдарма, ограниченного коровой, племянником и патрулем.
— А… а… а что, если я своего Василия заместо коровы отдам? Парень он крепкий, молодой, он вам не то что пулемет, он вам целую пушку утащит. Честное слово, он вам здорово подойдет.
Услышав, что речь идет о нем, и полуобернувшись ленивым движением потревоженного телка, Василий как бы безмолвно вопрошал: если я не ослышался, это обо мне говорят?
— А ну давай, милок Василий, отправляйся с товарищами в горы да повоюй во славу рода нашего. В армии будет тебе хорошо: одет, обут, с-с-с-с…
Коварное слово «сыт» уже готово было сорваться с его уст, но, удержавшись на самом краю бездонной пропасти, крестьянин круто осадил:
— И оружие получишь, сокол мой, будешь с пулеметом, что твой королевич Марко [25], ходить!
Придирчиво оглядев партизан (спору нет, в целехонькой обувке, туго-натуго перепоясанные да к тому же и вооруженные, эти парни имели вид что надо!), Василий невольно покосился на собственные босые ноги и стрельнул глазами во тьму раскрытой двери, ведущей в дом.
Но проворный дядька и тут успел его предупредить:
— Но-но-но, ведь не станешь же ты, в самом деле, наши драные опорки обувать. В армии небось получишь новенькие башмаки. То-то прифасонишься, что твой жених.
Крестьянин столь самозабвенно умасливал, лицемерил и льстил, что обескураженный интендант лишь в самом конце крутого подъема осознал, что вместо коровы он ведет с собой в горы могучего и добродушного детину.
— Э-эх! Черт бы его совсем побрал!
Терзаясь запоздалым раскаянием, интендант окинул прощальным взором простирающуюся под ним долину. В глубине ее маленький, словно игрушка, хранил молчание всеми покинутый домик. Пеструха со своим хозяином исчезла без следа.
— Мой-то, не будь дурак, давно уже смылся с коровой, теперь его сам черт не найдет, — доверительно усмехается Василий, как бы игнорируя свою причастность к этому делу.
— Ну что я теперь комиссару скажу? — вздыхает интендант. — Кто мне поверит, что эту самую дубину заместо коровы я взял? Не иначе, ты в лесу орясину-то эту подобрал, скажет небось комиссар, среди людей такому и не вымахать!
Выслушав донесение о состоявшемся обмене, комиссар действительно оторопел и первую минуту таращил глаза на своего интенданта, а потом прошептал зловещим шепотом:
— А ну, дыхни!
Увы! Заподозренное лицо распространяло вокруг себя ужасающее благоухание дикого лука, попросту говоря «живодерки», но было абсолютно трезво.
Припертый к стене интендант в конце концов выложил на стол последний козырь:
— Пожалел я его, товарищ политкомиссар. Не понять тебе, городскому, что такое корова для мужика.
Смерив строгим взглядом интенданта, а вслед за ним и Василия, комиссар, отчеканивая слова, авторитетным тоном произнес:
— Понять или не понять, но то, что ты сюда привел, корову не заменит!
Уныло обозревая свой трофей, интендант в глубине души лелеял смутную надежду стать свидетелем чуда превращения людей в крупный рогатый скот, но упрямый Василий, по всей видимости, предпочитал оставаться обыкновенным сельским парнем с невиданным разворотом саженных плеч и удивленным взглядом широко раскрытых глаз, добродушно взирающих на мир, в который он нечаянно угодил, не соразмерившись с его плачевной теснотой.
Безбожно навьюченный оружием и боеприпасами, босоногий Василий молча плетется в длинном хвосте партизанской колонны, а на привалах безропотно сносит язвительные замечания изголодавшихся людей:
— Подумать только, целую корову за этого типа отдать! Здорово выгадали, ничего не скажешь!
— Оставь ты беднягу в покое, не видишь, что он сам на этой сделке погорел.
Исподволь присматривая за своим «приобретением», интендант прикрикивает на бойцов:
— Эй, вы там, отцепитесь от парня, я вам моего Василия в обиду не дам.
И лишь на второй день своего пребывания в армии, перемалывая зубами недоваренную кукурузу на каком-то школьном дворе, Василий словно начинает постигать истинный смысл происшедшего товарообмена и впервые за все это время позволяет себе проворчать:
— Ну, еще бы, она там, поди, выбирает сейчас: желательно ли травки ей, сенца или там ботвы, а про питье, слава богу, говорить не приходится, пей — не хочу! Изволь только захотеть, как тебе все на тарелочке поднесут, словно попадье какой. А ты, Васо, и так хорош, тебе, мол, и кукуруза сойдет, ты же вознамерился мир перевернуть, голодающих досыта накормить. Эх, и плачет же, скотина ты безмозглая, палка по тебе, толстая палка, да увесистая!
Не ищи Язбеца!
Так вот тихо-мирно и никому не мешая жил трактирщик Марко Бенич, проводя все дни за вытертой стойкой своего заведения. Не отличался он ни щедростью, ни особой скаредностью, на женщин не глядел, к гостям был равнодушен, и никто не помнит, чтобы когда-нибудь видели его пьяным, злым или в каком-то особенно дурном расположении духа.
Все дела, где нужна была сноровка и хлопоты, вершила Маркова тетка, Марта, высокая худющая вдова, которая не умела разговаривать иначе как криком. Она договаривалась с квартирантами, воевала с соседями и должниками, а при необходимости спускалась и в погребок, чтобы выбросить на улицу какого- нибудь разбушевавшегося пьянчужку. Перед ней, такой худой и черной, пьянчужка отступал шаг за шагом, пятился задом, защищаясь только поднятой рукой с растопыренными пальцами.
— Ну-ну, и откуда взялась эта квочка!
Трактир стоял на самой окраине, возле шоссе, и по всему напоминал те старинные боснийские постоялые дворы, единственный приют для путника, куда с удовольствием наведывались жители всего села. Тут они и обедали тем, что каждый принес в торбе, обговаривали дела, торговались и хлопали по рукам. Для них это была последняя остановка перед городом, где можно было подготовиться и справиться обо всем, прежде чем войти в неверное осиное гнездо, полное коварных западней и мышеловок.
Даже когда поблизости соорудили временный военный аэродром, трактир оставался все таким же, как и был. Разве что среди грубых крестьянских суконных курток и рубах замелькали синие формы летчиков, и два совершенно различных мира продолжали жить и дальше, занятые каждый своим делом. За одним столом обсуждались цены на овец и пшеницу, а за другим шла речь о моторах, бензине и метеосводках.
Даже война не внесла никаких существенных изменений в каждодневные будни корчмы. Только с разместившегося по соседству аэродрома чаще стали подниматься самолеты, а когда над пригородом гудела
