какая-то чересчур громкая эскадрилья, трактирщик Марко лишь вздергивал одну бровь и бормотал:
— Эти пойдут на Дрвар или на Козару.
Как-то летом на второй год войны среди посетителей трактира, тех, с аэродрома, большое беспокойство вызвала весть о том, что к партизанам перебежали пилоты и механики с двух машин.
— Вот черт возьми! — вырвалось даже у молчаливого трактирщика. Вскоре еще большее возбуждение вызвала новость, что один из пилотов, Руди Чаявец, раненый, вынужден был сесть на территории, занятой четниками, где его схватили и передали властям, а его механик Язбец ускользнул от преследователей и спрятался где-то поблизости.
— А я ведь из тех мест и знаю каждый дом, — впервые во всеуслышание заявил трактирщик. — Если я его не найду, плюньте мне в лицо.
Проговорив это и показав всем свои пронзительные зеленые глаза, Марко с тех пор больше не умолкал и не опускал глаз. Целый день он созывал и собирал людей из своего села, о чем-то с ними уговаривался и раздавал поручения. Теперь он частенько выходил из-за стойки и семенящей походкой, коротконогий, исчезал со своими людьми за трактиром.
Тощая тетка Марта заволновалась и принялась уговаривать его:
— Марко, успокойся и не ищи Язбеца. Зачем он тебе?
Трактирщик лишь поводил своими неприятными зелеными глазами и отворачивался от нее.
— Не вмешивайся в мужские дела, что ты в этом понимаешь?
— Успокойся и не ищи Язбеца, говорю я тебе, — упорствовала тетка.
Но упрямый трактирщик пошел в свое село, пробыл там несколько дней, а когда вернулся, вместе с ним пришла и молва:
— Поймали Язбеца. Марко его разыскал.
В этот же день вечером Марко, торжественный и гордый, собирался выйти к гостям в своем трактире. С трепетом ожидал он удивленных взглядов, аплодисментов и поздравлений. Сначала, конечно, эти, с аэродрома, один за другим будут подходить и пожимать ему руку, а потом… потом он, окруженный толпой, начнет свои рассказ — долгую и важную историю о том, как он поймал и передал властям Язбеца.
Марко спустился со второго этажа в темный коридор, открыл боковую дверь и на миг остановился, ослепленный светом. Итак, вот он, этот первый шаг в славу, полный сияния — попросту слепнешь и ждешь, когда первые дружные аплодисменты тебя выхватят и пробудят.
Он стоял, ждал. Ничего! Тишина.
«Наверное, меня еще не заметили», — догадался он, шагнул дальше — и опять тишина. Шаг, второй, третий. Тишина вокруг расступалась, словно вода, и пропускала его меж умолкших людей, которые ему и слишком поспешно, и слишком готовно уступали место.
Так он прошел за свою стойку, но и здесь его встретила и окутала тишина. Никто не подошел к нему, ни о чем не спросил, не выказал любопытства.
— Что это, люди?
Так спрашивают пустоту, глушь, потому что даже в голову бы не пришло искать в ней подходящего собеседника. Место за стойкой, его многолетняя засада и убежище, сейчас оказалось чем-то вроде огороженного полукругом возвышающегося помоста, с которого необходимо перед кем-то в чем-то держать ответ.
— Вы хотя бы слышали, что я поймал Язбеца? — попробовал спрашивать он в последующие дни, останавливая изредка приходивших летчиков, но никто не был расположен к разговору. Только однажды поздним вечером какой-то подвыпивший пилот, босниец, сверкнул своими мрачными, налитыми кровью глазами и проскрежетал:
— Когда-то были мы небесными орлами, а сейчас нас по мелколесью ловят кривоногие трактирщики. Э-эх, жизнь, жизнь…
Когда стало известно, что Язбеца расстреляли, трактир Марко опустел совсем. По выстуженному дому болталась без дела скрюченная тетка Марта и ныла:
— Говорила я тебе: успокойся и не ищи Язбеца.
Ни ночь, ни родная кровать не приносили покоя измучившемуся трактирщику. Далекая пушечная канонада и куда более близкая винтовочная пальба напоминали ему о бесславном подвиге.
— Вот они, вот они, Язбецы!
Пробовал он, наконец, спасаться забвением и самообманом. А-а, мол, когда-то это было и кто-то это еще помнит! Может, его и не расстреляли, а так только распустили ложные слухи ради устрашения народа.
Приход партизан в город он переживал как конец света, не в меру бурный, когда без надобности поют, танцуют и веселятся, в то время как только он один и знал, что все это пустой обман. Стоило ему появиться в дверях, как все обрывалось, словно по неслышной команде, и тогда проступало подлинное лицо новых событий: где Язбец?
Увели Марко на другой день, и все было так, как он ожидая, совсем как в тот вечер, когда он пришел после поимки Язбеца: люди умолкли, расступились, давая ему дорогу, тишина перед ним растекалась и росла, а он шагал на своих ватных ногах в никуда, в ничто.
Артиллерист Марко Медич
Вот уже несколько дней охрипшее радио сообщало о том, что Берлин пал и Германия капитулировала. Войне конец. Где-то там, у счастливчиков, прославляли победу, пили пиво, и гармоника загоняла в коло [26] всякого, кто сберег пару ног, а здесь… Здесь, в этом треклятом чертовом боснийском треугольнике, образованном Савой, ее притоком и — как третьей стороной — линией окопов и блиндажей, здесь еще только разгорается битва, жаркая и страшная, кажется, даже более страшная, чем продолжавшиеся до вчерашнего дня бои на Сремском фронте, пролегавшем по ту сторону рек.
Внутри этого замкнутого укрепленного треугольника собрались все те из нашего края, кого немец объединял вокруг себя, вооружал, бросал в бои против партизан и водил в грабительские походы по свободной территории. В своих тревожных снах жители глухих горных сел еще слышали чавканье их сапог и видели клубы дыма над зеленью сливовых садов.
Вдруг, словно бы за одну ночь, немецкие орды поредели и схлынули, а разрозненные и полуразложившиеся отряды и банды из местных головорезов в конце концов засели и окопались в своем треугольнике по берегам рек, решив, что отходить им больше некуда.
Ну куда податься, брат ты мой родный, если на целом свете нет у тебя ни Боснии, ни своего села, ни своего языка, ни родимой коровенки, ни сливовой ветки. Ничего, только бейся себе здесь и либо одолей этих своих же, либо опять… Может, немец снова вернется, а может… коли тебя в конце концов и схватят, потерпи чуть, пока тебя не расстреляют, и это не самое худшее, а вообще-то видно будет. Главное, что там, в селе, останутся твои домашние. Партизаны не трогают ни детей, ни женщин — таков у них закон.
Кольцо вокруг банды все больше уплотнялось и сжималось. Стягивались пушки, танки, самолеты. Это уже были не те голодранцы из партизанских отрядов, где по обойме на брата. Хотя и нет еще вдоволь хлеба и одежды, но оружия-то хватает.
За передовыми позициями партизан, особенно возле кухонь, собирался народ из окрестных «бандитских» сел. Там, в окружении, были их сыновья, братья, и сейчас горемычные дрожали от страха: что-то с ними станется? Особенно волновались матери — упорные, бесстрашные и ослепленные.
К артиллеристу Марко Медичу, который каким-то чудом попал сюда из знаменитой Шестой Ликской дивизии, привязалась какая-то мусульманка, чья-то старуха мать. Расспрашивает о сыне.
— Здорово, солдатик, там, что ли, в котле мой Дедо?
— А что это такое — котел, товарищ? — недоумевает Марко. — Я ведь из Ликской дивизии, оттуда, с Велебитской горы, и не очень-то понимаю вашу боснийскую тарабарщину.
— Да вон там. Видишь, вон там, — неопределенно показывает старуха куда-то в сторону Савы.
— Ага, в окружении! — тянет пораженный Марко, — Ну, так и скажи, сын там у тебя в банде, что
