— Не все. Пулеметчики остались с волосами. Нам, говорят, и так, может, не сносить головы.
— Э, пропади они пропадом, дикий народ!
Где-то возле полудня путники добрались до узкого мосточка, перекинутого через тихую реку, скованную поседевшими, заиндевелыми берегами. Здесь уже собралось множество партизан и жителей окрестных сел, и они толпились по обе стороны потока, так как переправляться по обледенелым бревнам надо было не торопясь и осторожно.
Внимание интенданта сразу же привлек огромный косматый пулеметчик с растрепанным рыжим чубом, торчащим из-под лихо заломленной партизанской пилотки. Верзила был до того нагружен, что напоминал безбожно навьюченную кашеварову клячу: на спине огромный ранец, поверх него пулемет «шарац» с пулеметными лентами и еще туго набитый чем-то холщовый мешок.
— Не иначе краинец! — раздраженно пробормотал дядька. — И нестриженый, и нахватал через силу, конечно, краинец. Эй, товарищ, разве у вас в роте нет какой-нибудь лошаденки, чтобы таскать пулемет? — выдавил из себя интендант, сползая с коня.
— Ух ты, лошаденки! А я чего тогда буду делать? — с обидой огрызнулся пулеметчик.
— А что у тебя в ранце? — подозрительно поинтересовался интендант.
— Припасец для «шараца» — патроны.
— Так-таки патроны? А в сумке?
Великан, улыбаясь, с нежностью похлопал рукой по туго набитой торбе.
— А это для меня припасец, орехи.
— Ага, попался! — злорадно рявкнул интендант. — Грабежом занимаешься! А? Если все примутся за такие делишки — пойдет наша борьба к чертовой матери. Пропадем — и глазом моргнуть не успеешь.
Навьюченный пулеметчик с изумлением уставился на раскипятившегося интенданта, точно перед ним оказалось существо с какой-то другой планеты.
— Погоди, старик, успокойся, иди своей дорогой и не разводи тут панику. Что же, по-твоему, наша борьба пропадет из-за горсти орехов? А? Ну ладно, пускай тогда пропадает, если уж она такая дохлая. И откуда ты этакого набрался, скажи на милость?
— Ты хорошо знаешь — орехи были назначены для раненых. И все-таки спер на складе. Неужели тебе не жалко раненых товарищей?
— Да бог с тобой, как не жалко!
— И такие, как ты, жизни для них не пожалеют, если будет надо?
— Верь не верь, а я за них с десяток раз бывал в таких перепалках, когда все кругом горело! — рявкнул пулеметчик.
— И все-таки протянул руку за орехами? А?
— И всегда протяну. Пусть хоть змея на тех орехах разляжется. Все равно суну в мешок руку.
— Да как же это понять? — изумился дядька, и в голосе его было скорее любопытство, чем злость.
— Как понять, спрашиваешь? — Великан вдруг начал говорить серьезно. — Да знаешь ли ты, товарищ, что у нас тут, в Крайне, для детишек нет большей радости и лучшего гостинца, чем орехи, особенно зимой. Придет, бывало, в гости тетка, крестная или там другая родственница и… шасть рукой в торбу: где же вы, ребятишки, вот вам каждому по горсти орехов. Э-эх, орешки! Нет ничего лучше на свете. Никогда и никто во всю жизнь мне ничего, кроме орехов, и не даривал.
— Ты только подумай, чертяка этакий! — удивился интендант.
— Вот так-то, — заключил богатырь. — И вдруг там, в Прняворе, в разгар боя и страшенной схватки, кто-то из нашей роты как заорет: «Эй, орехи! Глянь, вон они — целые мешки».
— И вы все туда?
— И-их, куда там, полетели один через другого, будто на бункер, а усташ-пулеметчик как жарнул! Трое-четверо так и остались на месте.
— А ты хоть бы хны — гребешь и гребешь в свой мешок?
— Гребу — черта лысого! Сперва надо было того пулеметчика кокнуть. Влетел я в его укрытие, а там все засыпано скорлупой. И он, грешный, захотел полакомиться орешками. Тоже, видно, наш бедолага, краинец.
Парень потупился, помолчал минутку и задумчиво произнес:
— Жалко мне его было, мертвого. И он орехи любил, тоже ведь человек.
Славный малый Василий
Отчитывая своего племянника, стоявшего рядом, крестьянин, распаляясь в гневе, ругал, казалось, уже не его, а кого-то другого, затаившегося в зеленой глубине ущелья, которое уходило вниз из-под самого дома.
— Я же тебе с вечера наказывал корову угнать и спрятать хорошенько! Раз овец нет, они и корову рады-радешеньки забрать!
— Кому она нужна? — лениво отмахивался дюжий детина, как бы замешенный в огромной капустной кадке и брошенный безжалостной рукой выбираться, как знает, из всех передряг этого тесного мира.
— Кому нужна, ты еще спрашиваешь, кому нужна? На нее охотников найдется — четники, итальянцы, усташи, партизаны, да и эти новоиспеченные, тоже небось не побрезгают — уж и не знаю, как их там величают.
— Пролетары [24]?
— Ишь ведь, чем у него голова забита. Они, чтоб им пусто было! Дьявол их разберет, что это за птицы такие!
— Никакие они вовсе и не птицы, — растягивая слова, бубнил детина. — Пролетары все равно что партизаны, только перебрали их как следует, а после еще через частое сито просеяли.
— И когда только он всей этой премудрости набрался?
— Да не шуми ты так, у меня от крика твоего в ушах звенит!
Парень подавленно озирается по сторонам, как бы ища спасительного выхода из невообразимой тесноты окружающей его жизни — тесно малому в доме, тесно с дядькой, тесно в родной долине, со всех сторон окруженной врагом, — как вдруг взгляд его упирается в трех вооруженных людей, только что вышедших из ближнего лесного клина и спускавшихся теперь к их дому.
— Вон они, дядька, идут.
Крестьянин в отчаянии хлопнул себя по загривку рукой.
— Точно, они. Говорил я тебе, Василий, угоняй корову. Ну, теперь беды не миновать.
Интендант Пролетарского батальона издали оценил на глаз убогое поголовье, обнаруженное им в окрестностях этого уединенного дома, и кисло заметил:
— Н-да, улов предстоит не густой: овец они успели припрятать, а корова… Неужто нам опять придется корову резать? О люди, люди, сколько можно резать коров в этой несчастной стране и до чего мы этак докатимся?
И, тщетно ища защиты от пристального взгляда печальных крестьянских глаз, интендант поспешно устремляется к молодому парню:
— Ну, как дела, товарищ?
— Его вон спрашивай, он тут хозяин, — хмуро тянет здоровяк, кивая головой на дядьку.
Многозначительно переглянувшись со своими спутниками, интендант подходит к хозяину дома, здоровается с ним за руку и сразу приступает к самой сути, пропуская вступительную часть беседы, вроде бы уже состоявшуюся:
— Так что же будем делать, отец? Ягнят, говоришь, у тебя нет?
— Нет, сам видишь.
— Вояки подчистую замели? — участливо вздыхает интендант, категорически игнорируя свою собственную принадлежность к регулярным армейским частям и относя себя самого к своим, понимающим и состраждущим.
