Командир ковыляет по двору и орет в сторону потока, откуда доносятся удары вальков:
— Джураица, чтоб тебя черти съели, гони сюда! Я вам покажу «царя Душана».
Лоботрясы и острословы из тыловой команды давно пришили начальнику «реалки» прозвище Царь Душан. За глаза так зовут его и мальчишки-связные, да он и сам не прочь иногда угрозы ради воспользоваться своим прозвищем. А кто же он, как не царь — о чем разговор!
Душан берет со стола пачку писем и вздыхает:
— Потерял я, старик, очки. Придется нам подождать моих обалдуев. Они посмотрят, кому нынче письма. Все эти в наше село. Есть и газеты, и радиосводки…
Начальнику неохота признаться старику в своей неграмотности, и поэтому он берет в руки какое-то письмо, отодвигает подальше от глаз и прикидывается, будто пытается прочитать:
— О-б-бе… А, что б тебе пусто — ничего не вижу… Уж не той ли это Милевуре Декичевой? Да только к чему бы это ей такое большущее письмо… А это кому? Какое-то вроде толстое, а маленькое, должно быть, мельнику Джукану. Сын у него в Первой Краинской, в третьем батальоне.
— Там и мой Милош, рана моя горькая, — вздыхает дед.
— Э, тогда жди весточку и о нем, — подбадривает его Душан, да и сам оживляется. — Там и наш Жалобный Джура, знаешь, этот Джура Векич — он всем из нашего села письма пишет.
Джура был широко известный деревенский острослов, и, так его перетак, не было драки, кражи или еще какого «озорного» события, чтобы он не сложил о нем частушку. Ругали его, грозили, доходило дело и до тумаков, но только все напрасно. Джура гнул свое:
— Все это — даром. Когда меня возьмет за живое, будто мурашки пойдут по телу, тут же и сочиню песенку — будь что будет, хоть убей.
С тех пор как началось Восстание и Джура «встал в строй», в село из его части приходили «жалобные» поэтические письма, от которых на глазах проступали слезы: и у того, кому письмо было адресовано, и у «грамотея», что вслух читал его, и у остальных слушателей. Не было в этих письмах прежних шуточек и прибауток, переменился Джура, словно на Косово поле ушел со своей дружиной.
— Бона, видите, и это письмецо Джура сочинил, — угадывали в селе уже с первых слов, и тогда письмо переходило из рук в руки, гуляло по крестьянским сходам, кружило и без конца читалось, пока все не забывали, кому оно, по сути дела, было адресовано. Конверт обычно теряли сразу же, и письмо превращалось в партизанскую листовку, в песню, которая предназначалась каждому, кто сердцем был связан с народными воинами.
И так вдруг нежданно-негаданно бывший весельчак и задира превратился в Жалобного Джуру…
Во дворе послышался конский топот. Джураица и Милорад, сидя на крупе сивого мерина, подгарцевали к самому порогу станции.
— Давай сюда, кавалеры. Разве так положено относиться к воинским обязанностям?
— Купали коня, товарищ командир.
— Ладно, ладно, знаю я это купанье. А ну взгляните, нет ли чего для деда Басы.
Мальчонки бросились — кто быстрей — к письмам. Милорад подбежал первый и радостно объявил:
— Вот оно! «Товарищу Василию Бариловцу, село Верхнее Калинье…»
Старик скинул длинный кожух и растроганно запричитал:
— А, слышал, Душан, Василием называет, и еще товарищем! Вот как уважает меня внучек. И адресу мою знает: село, пишет, Верхнее Калинье. Гляди-ка, и село свое, родненький, вспомнил.
Старик зашмыгал носом. Прослезился и Царь Душан и полез в карман — платок ищет. Милорад оглядел всю компанию и не без ехидства спрашивает:
— Ну как, все готово для плаканья, можно начинать?
— Дождешься ты, получишь по уху! — пригрозил Царь. — Давай, не тяни!
Мальчик развернул письмо и начал:
«Дед мой милый, товарищ Василий, долгих лет тебе твой внук желает, а сам ныне на Врбас отбывает. Из реки студену воду пью, воду пью, а четников бью. А со мной наши горцы везде, не оставим друг друга в беде…»
Нижет Милорад слово к слову, читает песню Жалобного Джуры, дед молча плачет, а Царь Душан уткнулся лицом в ладонь, и капают слезы в горшок с остывшей гороховой похлебкой. Разволновало письмо и старшего связного, Джураицу, — как-то уж очень быстро-быстро он начал мигать, а сам глаза пялит — боится зареветь. В конце концов он вскакивает с места и с шумом выбегает из канцелярии. Царь глядит ему вслед подпухшими глазами и с грустью ворчит:
— Все понятно, и этот того и гляди сбежит в бригаду. Уже пятерых сманил у меня Джура своими письмами… Эх, мать честная, не эта бы моя нога…
Словно дочитав до конца его мысль, заплаканный старик встает и, взяв палку, направляется к двери.
— Ты куда, дед Васа?
— На Врбас, Душан, к внуку! — отвечает, всхлипывая, старик.
— Ой, Васа, Васа, а знаешь ты, где Врбас, где Первая Краинская? Не по твоим это силам, не по твоим годам.
— Оставь, сынок, все равно пойду… По дороге выплачусь вволю, может, и передумаю, вернусь — жалко мне старухи, а пока, а пока… Не отговаривай меня, Душан, братец, сердце туда тянет.
Голубая кружка
В конце концов и Шестая Краинская бригада покидает родной горный край, под Грмечем, и направляется куда-то в сторону Врбаса — студеной реки. Только теперь, по сути дела, и стала она настоящей армией, потому что, покуда ты, братец, таишься у околицы родного села да возле отцовского порога, никакой ты еще не солдат — потому что солдат должен уметь воевать везде и всюду…
— Вплоть до изгнания оккупантов из нашей многострадальной родины, — повторяет кашевар Перайица отрывок фразы из какой-то статьи, присяги вроде бы, беспрестанно озирается на знакомые с детства горы, и кажется ему, что это его самого изгоняют из родного дома. — Вот оно как все перевернулось: думаешь одно, а выходит другое.
Каждая из «старых» краинских бригад уже имеет свое лицо, и это хорошо известно высшему командованию. Одна незаменима в атаке, другая опять же мастерски, ведет уличные бои, третья настропалилась на очистке территории от четников, четвертая…
О Шестой известно, что лучше ее нет в дефанзиве, в обороне значит. Стойко сражается она на своем участке, и когда враг жмет уж особенно сильно, бьет из всех орудий, а то и самолеты пускает в ход — и тогда не так-то легко заставить эту бригаду отступить. За спиной у бойцов родные села, дома, семьи, и отступать некуда. Замри там, где оказался, собери все силы и, не сводя глаз с прицела, поджидай стрелковую цепь врага.
Плетется рота кашевара Перайицы в хвосте колонны, все глубже засасывают ее незнакомые перелески, заросли кустарника и ущелья, а родной Грмеч то здесь, то там показывает им свою горбатую спину, и смотришь — уже вдалеке подергивается дымкой, весь прозрачный и голубой — и есть он и нет, — будто сон.
— Кум Перайица, неужто вон там — мы? — спрашивает тощий лохматый боец, совсем еще мальчик, и тянет руку в сторону горизонта.
— Мы, мы, дорогой крестничек. А ты шагай, незачем туда и смотреть.
— Ну, если бы мне кто раньше сказал, что Грмеч такой голубой, — никак бы не поверил. У нас дома есть такая кружка, привез дядя Вук из Крупы.
— Забудь ты, сыпок, кружки да чашки, — отмахивается от него Перайица, и вроде бы ему слезы подступают к глазам, сам не знает отчего: из-за дяди Вука, Грмеча или этой проклятой голубой кружки.
