течет из носа — по ее словам, это всегда происходит, когда она взволнована. И мне хорошо, хотя во рту у меня солоно от соплей. Потому что для такого крепыша-коротышки, как я, это означает следующее: я настолько близок к тому, чтобы заставить женщину кончить, насколько это возможно в обозримом будущем. Позже, на людях, Дотти-Точка повязывала шарф, чтобы скрыть небольшие красные засосы, покрывающие дотти-многоточиями ее шею, в то время как я расстегивал воротник рубашки, дабы весь мир видел.
— Да-да, — протяжно говорит Джекки Паризи, который так присосался к бутылке кока-колы, что его губы издают громкий хлопок, когда он ее вытаскивает. — Жадные губы сосут член. Но вопрос на повестке дня: о каких губках идет речь? Колись, Ковальски. Или опять играешь с мамочкиным «Lectrolux»?
Я застегиваю рот на молнию и передергиваю плечами, после чего Джекки Паризи ставит мне фонарь под глаз. Который тоже прекрасен — как прекрасны пурпурные засосы, которые красуются у меня на шее. Потому что и фонарь, и засосы связаны с одной и той вещью — с любовью, — и украшены ее ценниками. Откровенно говоря, я не могу ждать, чтобы расставить все точки над «и». Потому что ответ на все вопросы один: это делается во имя защиты ее чести… черт возьми, я же терпел сопли.
Впрочем, у подбитого глаза, как у медали, есть другая сторона, о которой я не подумал. Из-за этого на несколько недель откладывается шаг, которого Точка добивается от меня в последнее время. Это называется «прийти пообедать». Это называется «встреча с ее родителями».
— Ты же не хочешь, чтобы они решили, что я какой-нибудь хулиган, верно? — говорю я.
Губки Дот раскрываются, потом сжимаются — снова и снова, ее серебристые скобки коротко вспыхивают, словно посылают кому-то сигнал бедствия. Вы можете сказать: она не уверена, что хочет, чтобы они думали. Есть некая часть ее существа, и этой части не все равно, что люди, которые ее знают, думают о том, что у нее есть мальчики, которые за нее дерутся. Эта часть заявляет о себе в единственном слове-предложении:
— Видишь? Да! (и)… Наконец…
Но есть другая сторона, и эта сторона благоразумно опасается синяков, откуда бы они ни взялись и независимо от воображаемого благородства, из-за которого они были приобретены. «Да», — произносит, наконец, эта сторона. «Думаю, ты прав», — добавляет она, фыркая, а потом утирая нос рукавом.
— Но как только он заживет… — предупреждает Дотти, и холодная, металлическая улыбка заканчивает предложение.
И я киваю, конечно, как добрый тайный друг, который уже представляет, что может потребоваться, чтобы устроить следующее избиение.
Я не думал о Дотти-Точке и ее родителях, с которыми так никогда и не встретился, лет десять, и каждый год этой декады стоил десяти. Но теперь, сидя рядом с потенциальным кавалером моей потенциальной дочери, я ничего не могу с собой поделать и размышляю об этой улыбке, похожей на решетку «Бьюика», и обо всех кулачных ударах, с помощью которых можно было бы с неизбежностью добиться неодобрения ее родителей. Вопреки всему, что я думал о нем, вопреки всему, во что я предпочитал верить, правда о Робби открылась, и мне придется ее признать. Нечто такое, на что у меня никогда не хватило бы духу.
Ты лучше, чем был я, Роберт Литтл. Это должен сказать именно я, потому что остальные трое все еще сидят, оплакивая смерть-за-кадром некоего безымянного щенка, и тишина в гостиной так и просит, чтобы ее нарушили каким-нибудь особо драматичным способом.
Но тогда мне придется объяснить, зачем я это делаю, а этого мне совершенно не хочется. С одной стороны, анекдоты о жутком страхе перед эмоциями могут дать прекрасную пищу для традиционного импровизированного скетча, но на самом деле лучше всего будет не делиться подобными вещами с теми, кто должен по-прежнему любить Вас. Я знаю. Я пробовал. И ложился спать в одиночестве.
Поэтому я решаю действовать более тонко.
— Сьюзи, ты не могла бы… — начинаю я, и прежде, чем успеваю закончить, все три головы поворачиваются в мою сторону.
— Как ты меня назвал? — переспрашивает Исузу.
— «Сьюзи», — отвечаю я — сама невинность.
Исузу моргает своими ничего не выражающими глазами.
— Знаю, знаю, — говорю я. — Мне надо привыкнуть. Думаю, придется расплатиться небольшой прогулкой.
— Хорошо, — отвечает Исузу, еще немного сомневаясь.
— Изменение произошло, — тоном наблюдателя сообщаю я. — Изменение к лучшему.
— Изменение к лучшему? — эхом откликается Роз.
— Да, все хорошо, — поясняю я.
— Изменение… это хорошо? — повторяет Исузу, пропуская середину.
— Ладно, наверно, лучше будет сказать «неизбежно».
— Хм… — хмыкает Роз.
— Вот-вот, — подхватывает Исузу.
— Кажется, я что-то пропустил? — просыпается Робби, который действительно кое-что пропустил — слава богу.
Исузу склоняется к плечу Робби и подставляет щеку, позволяя ему чмокнуть себя.
— Думаю, проехали, — говорит она.
— Класс, — отвечает Робби, но дожидается моего кивка, прежде чем чмокнуть Исузу.
Глава 30. Мужские дела
— Так, выходит, здесь вы и встретили Роз, верно?
Это говорит Бобби — Роберт. Было решено, что мы должны получше узнать друг друга. А для этого совместно заняться своими мужскими делами. Таково решение не-мужской части нашего общества.
— Идите и занимайтесь своими мужскими делами, — сказала Роз. — Прямо сейчас.
— Вот-вот, — добавила Исузу, открывая нам дверь. — Сматывайтесь.
И мы смылись, как хорошие мальчики, и вот какое мужское дело я выбрал. «Тиззи».
— Да, — говорю я, расплачиваясь за нас обоих. — Здесь я встретил Роз.
— Ха, — замечает он, как мне кажется, несколько легкомысленно.
Он озирается, разглядывает танцовщиц, манчкинов, отражения в вездесущих зеркалах.
— Вы часто бываете в таких местах? — спрашивает он.
— Когда-то я сюда заглядывал время от времени, — это, конечно, вранье. — Я не сказал бы «часто». И больше не хожу.
Само собой.
— Однако мы здесь, — возражает Робби, занимая место.
— Ладно, — допускаю я.
— Почему?
— Потому, что женская часть населения изгнала нас, чтобы поболтать о нас в наше отсутствие.
— Нет, — говорит Робби. — Почему здесь? Почему в этом месте?
— Потому что все мужчины этим занимаются, — отвечаю я. — Нам сказали «занимайтесь своими мужскими делами», так что остается только следовать указаниям.
— Чьим указаниям? — спрашивает Робби. — И кто за это платит?
Он сидит, положив обе руки на стол перед собой, ладонями вниз. Его черные глаза, точно потухшие фары, смотрят прямо на меня.
— Хм-м-м… — я пожимаю плечами. — За то, что я угощаю?
Конечно, я не могу назвать ему настоящую причину. Я не могу сказать ему, что я все еще надеюсь получить еще один шанс сбить его с толку, увидеть суть, что затаилась под этой заученной телевизионной
