Я задумался и не сразу понял, что это голос моей Клавочки.
— Ты о чем? — удивился я.
— Надо было ему убиваться, да? Все живы, здоровы, а он — бух вниз головой... На что ему это надо было?
— Он не мог снова стать рабом,— сказал я. — Не мог.
— О господи! Какая же ему разница, где и как жить было? Хозяин к нему хорошо относился, он не голодал, молодая жена сама на шею вешалась. Жил бы себе припеваючи...
— Давай лучше помолчим,— попросил я. — Не надо, прошу, молчи.
Но Клавочке хотелось говорить.
— Витя, а почему пьеса называется «Лиса и виноград», когда там ни винограда не было, ни лисицы?
— Это и есть эзопов язык. Мысли выражаются иносказательно. Намеком, как в баснях.
— А зачем этот... как его, что убился, все время посылал своего хозяина море выпить? Где ж тут намек? Глупость сплошная.
— Беспросветная,— подтвердил я, с жалостью глядя на свою жену.
— Считай, что мы с тобой, Витя, выбросили на ветер три рубля десять копеек, лучше б мне чулки «дедерон» купили. И на мороженое осталось бы.
...А теперь вот она спрашивает, откуда мать взяла каштаны.
Я терпеливо объяснил, что есть такая басня «Обезьяна и Кот». Обезьяна заставляет Кота доставать каштаны из огня, он лапы обжигает, достает, а она лакомится.
— Гкьонят-но,— протянула Клавочка. — А наши каштаны при чем, мама же говорит...
— Мама хотела сказать тебе, что бессмысленно с риском для себя трудиться для выгоды другого.
— Для чьей выгоды?
— Для твоей1—рассердилась теща. — Вы прохлаждаться пойдете, а я тут потей у плиты? Вот и выходит, что я кот, а ты обезьяна.
— Ну, мама, скажешь такое! — Клавочка засмеялась.— Ладно, никуда не почду. Иди сам, Витя, а мы тут все приготовим. Не олаздывайте только!
Я поцеловал смеющиеся губы своей ненаглядной и поспешил уйти, пока женщины не передумали отпускать меня.
В общежитии пыль столбом. Братва чистилась, брилась, гладилась. Запахи паленой ткани, одеколона и гуталина брали верх с переменным успехом. На всю эту кутерьму спокойно взирали нарциссы, высунув свои головы на тонких шейках из ведра с водой — оно стояло на полу у двери. Кто-то из ребят уже успел сбегать на цветочный рынок...
Только один я праздно шатался по общежитию, до меня никому не было дела.
В комнате Пепора и Родионыча жил когда-то и я. Койку мою они до сих пор не выставили, теперь она «гостевая». Над ней, как было и при мне, висит картина Серова «Девушка, освещенная солнцем». Я купил ее на свою первую послеармейскую зарплату, хотел забрать, когда переезжал к Клавочке, но ребята упросили оставить: «У тебя своя живая красавица, пускай эта с нами будет!»
Когда я прихожу сюда, а вернее, приходил играть в шахматы, то всегда садился так, чтобы видеть девушку. Нравилось мне с ней переглядываться, она меня как-то успокаивала. Сидит себе спокойно, положила руки на коленях и греется на солнце, думает о чем-то хорошем. Уютно так...
Пепор, в не заправленной пока что белой рубашке, балахоном свисающей чуть ли не до колен, но уже в бабочке вместо галстука, подошел ко мне, шилом проткнул на ремне новую дырку для своей «эсамбаевской» талии, засмеялся:
— Уж я сегодня пирогов наемся! Небось твоя теща, Вик, напекла их с три короба? Женщины любят угощать пирогами. Их надо непременно хвалить, иначе кровная обида. Я сегодня буду хвалить пироги, даже если они не удались, увидишь, мною твои хозяйки останутся довольны.
— Зато не будут довольны, если мы опоздаем! — заторопил я.
Мы вышли из общежития в час. На улице теплынь, в дом заходить не хочется. Мягкая нынче весна. Все, что не спрятано под асфальтом, уже покрылось цветением, словно на всем лежит зеленоваго-серебристый иней. Из каждой щели Еыбивается трава, неудержимая сила тянет все живое к солнцу. Как это Клаас сказал своему маленькому сыну Уленшпигелю? Будь сердцем чист, как солнечные лучи, будь добр, как его тепло. Это, припоминается, он называл уроком солнца. И еще там написано об уроке птицы: живое существо, нельзя лишать свободы.
Все тянется к солнцу. Теплые дожди ненадолго скрывают его тучами — прольются, освежат землю — ив сторонку, вежливо уступают место солнцу — свети, согревай, радуй!
Пепор с возмущением рассказывал:
— Чего это, не пойму, люди так стали сюсюкать? В какой магазин ни зайдешь, всюду: «Дайте колбаски сто граммчиков». — «А мне молочка бутылочку». — «Сырку, пожалуйста!» Обсюсюкались совсем, противно слушать. А выскажись, так ведь не поймут, в милицию отправят за мелкое хулиганство!
У нашего дома я предупредил, что придется снять обувь, так уж заведено. Кому не достанется штиблет, придется «перебиться» в носках.
Парни загудели: у кого-то носок рваный, зашить не успел; кто-то хотел повернуть назад; кто-то сострил: «В гостях без ботинок все равно что без брюк и в галстуке».
Родионыч высказал предположение, что хозяйка не станет требовать разуваться,
— Конечно! — подхватил Петя Портянкин. — Я так для такого дела собственный носплаток не пожалею, подошвы им вытру. А надо бы вот что сделать: куда-то обратиться, чтоб немедленно реабилитировали боты и галоши. А то ведь что получастся? Лезем мы в грязной обуви в дома, театры, топчем ковры, оставляем отпечатки на паркете. А в гости придешь — сунут тебе стоптанные опорки и плавай в них. Надо ввести снова в моду галоши и боты, надо! Человека, который объявил дискриминацию этому товару, умным не назовешь, это точно...
На девятый этаж мы поднимались лифтом в два захода. У нашей двери Пепор достал из кармана не «нос-платок», как обещал, а газету, скомкал ее и тщательно вытер подошвы, потом стал шарить глазами, куда бы деть бумагу. Рядом, кроме бачка с пищевыми отходами, ничего не было, и он, дурачась, двумя пальцами приподнял крышку и опустил туда газету.
— Знаешь, что за такие дела полагается? — спросил
— Знаю. Действуй.. Только учти, что никто, кроме тебя, не станет меня со стены соскребать.
— Трепло!
Волнуясь от чего-то непонятного, я открыл дверь своим ключом и позвал:
— Принимайте гостей, хозяюшки!
Я первый раз принимал в своем доме своих гостей...
Обувь снимать пришлось всем: теща заслонила собой дверь в гостиную, отдавала приказания:
— Разувайтесь, разувайтесь, у нас пол теплый.
Мне понравилось, что ребята разделили цветы на
три пучка. Свои цветы теща и Клавочка сразу же поставили в вазу, а бабушка долго держала: то к лицу поднесет^ то к груди приложит, сама улыбается, а на глазах слезы.
Но что меня поразило — сегодня даже тестя удалось нарядить в парадную форму — костюм и белую рубашку. Можно представить, сколько сил понадобилось женщинам, чтоб уговорить его вылезти дома из пижамы.
Стол, как говорится, ломился от жареного, пареного, печеного. У Клавочки вид все ожидания превзошел. Какое-то платье новое появилось, яркие цветы, широкий на груди вырез, талия до предела стянута. В ушах серьги. Блеск] Друзья вовсю глазели на мою ненаглядную, хоть ввдели ее и не первый раз. Я сиял от гордости и за прием, и за красивую жену.
Как хорошо прошел бы этот мой праздник! Если бы не пришли женщины из нашего двора. Оказалось, что умер одинокий пенсионер, бывший военный. Я знал его только понаслышке, но говорили о нем много хорошего. Человек этот любил детей и занимался с ними с утра до вечера: то они военные игры
