– Так в конце-то концов, кто ж из них лучше?…
– А в конце концов – кто больше жалованья получает, тот, наверно, и лучше!
При таком ответе дальше расспрашивать было не к чему.
Спустя два-три дня, когда я пришел из школы, вдруг, с сияющим лицом, явилась хозяйка.
– Вот оно, долгожданное! Наконец-то прибыло! – Это она принесла мне письмо. – Ну, читайте себе в удовольствие, – прибавила она и вышла.
Взяв письмо, я сразу увидел, что оно от Киё. Посмотрев наклейки, которые были на конверте, я понял, что из гостиницы «Ямасироя» письмо переслали к Икагину, а от Икагина переправили к Хагнио. При этом в «Ямасироя» оно пролежало с неделю, – раз гостиница, так хотят, чтоб хоть письма у них гостили подольше! Я вскрыл конверт и увидел, что письмо очень длинное.
«Я, как получила письмо от мальчугана, думала, что сразу же и ответ напишу, но вот беда – простудилась и неделю пролежала в постели; вот теперь только и смогла, ты уж меня прости. К тому же я, не то что теперешние девицы, читать и писать не очень-то умею, даже такими каракулями и то с большим трудом пишу. Хотела попросить племянника написать, а потом – нет, думаю, сама постараюсь, а то мне перед мальчуганом неловко будет, если я не сама ему напишу. Сначала нарочно написала черновик, а потом начисто переписала. Переписала-то я за два дня, а над самим письмом четыре дня просидела. Может, трудно тебе будет читать – неразборчиво, но только я изо всех сил старалась, и ты, пожалуйста, дочитай до конца».
Это вступление было так написано, что и в самом деле разобрать было трудно. Не только иероглифы кривые,это бы еще ничего, – Киё писала больше хираганой [32], и, хоть знаки препинания были расставлены, пришлось изрядно поломать голову, чтобы разобрать, где кончается одно слово и где начинается другое. При моем нетерпеливом характере, если бы мне кто-нибудь дал пять иен и попросил: «Прочти-ка вот это длинное неразборчивое письмо», я бы отказался, но тут я очень терпеливо прочитал все с начала до конца. Я прочитал, это верно, но потратил столько усилий на само чтение, что никак не мог уловить смысла, и пришлось перечитывать снова. В комнате стемнело, и стало еще хуже видно. Наконец, я вышел на веранду и, усевшись там, стал внимательно рассматривать письмо. Налетел осенний ветерок, пошевелил листья на банановом дереве, обвеял меня и потянул письмо за собой в сад. Последний листок бумаги зашелестел у меня в руках, – казалось, выпусти его, и он улетит вон туда, к плетню. Меня это нервировало.
«Мальчуган по натуре прямой, но только слишком вспыльчивый, и это меня беспокоит, – писала Киё.«- Надавал разных прозвищ, – смотри, восстановишь людей против себя, не нужно так делать. Уж если даешь прозвища, то об этом можно только Киё написать. Говорят, в провинции люди плохие, – будь поосторожней, не попади в беду. Погода тоже там непостоянная, не то, что в Токио, – смотри, не простудись, когда спишь. Письмо твое, мальчуган, слишком коротенькое, не понять мне, как там твои дела, уж в следующий раз напиши мне подлиннее. Что в гостинице дал пять иен на чай – это хорошо, но не будет ли тебе потом трудно? В провинции ведь можно полагаться только на деньги, поэтому постарайся быть побережливее. С деньгами не пропадешь. Наверно, тебе не хватает на карманные расходы, вот я и посылаю переводом десять иен. А те пятьдесят иен, что ты мне дал, я думаю, пригодятся на то время, когда мальчуган вернется в Токио и будет обзаводиться своим домом, поэтому я снесла их на почту на хранение. Правда, пришлось взять оттуда эти десять иен, но сорок там еще осталось».
Вот уж действительно расчетливый народ эти женщины!Пока я, задумавшись сидел на веранде с письмом Киё в руках, старуха Хагино раздвинула фусума [33] и принесла мне ужин.
– Все еще читаете? Длинное какое письмо!
– Да-а… очень важное письмо… Я все боялся, чтоб его ветром не унесло, – невразумительно ответил я, садясь за столик ужинать.
Опять она наварила сладкого картофеля! В этом доме и относились ко мне сердечно, и обращались вежливее, чем у Икагина, и сами хозяева были люди достойные, – жаль только, что кормили здесь невкусно. И вчера был картофель, и позавчера, и сегодня тоже! Наверно, я как-нибудь обмолвился, что очень люблю сладкий картофель… Однако на одной картошке долго не протянешь! Я вот над «Тыквой» смеялся, а теперь самого скоро можно будет прозвать «Учитель Картошка». Была бы здесь Киё, она бы уж приготовила мое любимое блюдо – сасими [34] или жареную рыбу. Но что ты будешь делать, раз попал в дом к обедневшим дворянам, которые дрожат над каждым грошом? Все-таки плохо мне без Киё! Если все сложится так, что можно будет на долгое время остаться в этой школе, обязательно вызову Киё из Токио. А то что же получается? Тэмпура с гречневой лапшой не ешь, лепешки не ешь, выходит – лопай одну эту желтую сладкую картошку, которой хозяева кормят, и сам желтей! Что за горькая доля быть учителем! Даже монах секты Дзэн и тот, поди, питается роскошней, чем я!
Я съел целую тарелку картошки, потом достал из ящика стола два сырых яйца, разбил их о край чашки и тоже съел. Теперь кое-как заморил червячка. Хоть сырыми яйцами подкармливаться, а то так разве сможешь заниматься в школе двадцать один час в неделю?
В этот день из-за письма Киё я запоздал на горячие источники. Я так привык ежедневно ходить туда, что стоило не пойти один только раз, как у меня уже портилось настроение. Поеду поездом, решил я и, перекинув через плечо свое красное полотенце, отправился на станцию. Но оказалось, что поезд всего две-три минуты как ушел, – нужно было ждать следующего. Я сел на скамейку и закурил сигарету. Вдруг на перроне появился«Тыква». После того, что мне недавно о нем рассказали, я стал его еще больше жалеть. Он действительно всегда казался жалким, как будто он жил в этом мире на чужой счет, у кого-то на хлебах, и хотел только, чтоб его не трогали. Однако в этот вечер я меньше всего думал о жалости. Мне хотелось, чтобы ему удвоили жалованье и чтоб он завтра же вступил в брак с дочерью Тояма и увез ее на месяц в Токио.
– На источники едете? – спросил я. – Садитесь сюда, пожалуйста, – и я охотно уступил ему место.
Но «Тыква» смущенно ответил:
– Не надо, не беспокойтесь… – и по стеснительности, что ли, остался стоять.
– Придется ведь подождать немного, вы устанете. Пожалуйста, садитесь, – еще раз предложил я; мне так было его жаль, и хотелось, чтобы он хоть сел рядом со мною.
– А не помешаю я вам?… – сказал он, вняв, наконец, моим словам.
На свете есть и нахальные субъекты, вроде Нода, которые непременно суют свой нос куда не следует. Есть и такие, как «Дикообраз», которые носят свою башку на плечах с таким видом, будто говорят: «Трудно бы пришлось Японии без меня». Есть и типы вроде «Красной рубашки», которые воображают себя авторитетами по части косметики и любовных шашней. И такие, как «Барсук», который только что не говорит: «Чтобы стать, как я, нужно быть воспитанным и носить сюртук». Словом, каждый по-своему чем-нибудь да чванится. Но я еще не встречал таких тихих людей, как этот «Тыква», – до того тихих, что не слышно, есть они или нет. Правда, лицо у него одутловатое, но бросить такого на редкость хорошего человека и плениться «Красной рубашкой» – ну, знаете! Видно, эта Мадонна действительно ничего не понимающая вертихвостка! Даже из нескольких дюжин «Красных рубашек» все равно не получится один такой прекрасный муж, как Кога.
– Не больны ли вы? Что-то очень вид у вас усталый… – сказал я.
– Нет, ничего особенного, так что-то…
– Ну, тогда хорошо! А то если здоровье плохое, так и человек никуда не годится.
– А вы, кажется, очень здоровый? – Да, я хоть и тощий, но не хворый. И болезней терпеть не могу!
«Тыква» тихонько засмеялся. В этот момент у входа на перрон послышался молодой смеющийся женский голос. Я невольно обернулся. Вот это женщина! У окошечка билетной кассы стояла высокая красавица, белолицая, модно причесанная, и с ней дама лет сорока пяти – сорока шести. Я
