Раздираемый самыми противоречивыми и смутными чувствами, Вик вернулся в свою хижину. Надежда встретила его на пороге. Она привычно протянула руку, чтобы принять повод — лошади в поселках содержались в больших общих конюшнях, но уход за каждой из них обеспечивали владельцы. Вернее, жены владельцев. Вик любил сам ухаживать за лошадью, но законы рода и тут диктовали ему правила поведения.
На этот раз Вик не отдал поводья жене. Он отстранил ее руку и, не глядя на Надежду, повел лошадь к конюшне. Там он почистил лошадь, подождал, пока она остынет, потом напоил и накормил ее. Ему не хотелось возвращаться в хижину. Он даже подумал о том, что можно заночевать здесь, в конюшнях, зарывшись в охапки сена и слушая сонное фырканье лошадей… Но что скажут про него на следующий день? Женщины разнесет новость по всему поселку. Худо придется и ему, и Надежде, и его роду… ах, как все перепуталось, как все плохо, как тяжело на душе!
Ощущение боли было явственным, почти физическим. Вик глухо застонал, уткнувшись лицом в теплый, остро пахнущий потом бок лошади. Весна. Любовь. Для чего все это существует? Чтобы мучить его, дразнить, соблазнять? Вик почувствовал какую-то темную волну, захлестывающую его. Волну безрассудства и страсти. Он с трудом взял себя в руки. Он заставил себя направиться к хижине Небо почернело, но не только потому, что надвигалась ночь. Где-то вдалеке слышались глухие раскат грома. Шла гроза — первая гроза в этой весне. Воздух из теплого стал душным, слышались тревожные возгласы фермеров, загоняющих скот в стойла. Вик шел к своей хижине медленно, как во сне, словно тяжелый, плотный вечерний воздух тормозил его движения. Отблески далеких молний сверкали на горизонте. Гроза приближалась.
В хижине было уютно — Надежда оказалась прекрасной хозяйкой. Вику буквально не на что было пожаловаться, и это еще больше раздражало его. Уж лучше бы жена оказалась несчастной неряхой и неумехой. Тогда он больше бы жалел ее, а значит и больше любил. Но она вовсе не выглядела несчастной. Тот момент близости, который возник между ними в свадебную ночь, ни разу не повторялся, хотя они довольно часто были близки как муж и жена. Как положено мужу и жене. Но тонкая незримая нить, протянувшаяся между ними в ту первую ночь, исчезла, не успев окрепнуть.
Вик не мог заставить пробудиться к своей душе ни единого чувства по отношению к Надежде. Она была красивой и послушной женой. Красивой и послушной. И только.
Надежда ждала его у стола с пищей. Молоко, хлеб, сыр, копченое мясо, то, что прежде они называли «порцией конвоя». Теперь это была ежедневная пища Вика, причем получал он ее более чем достаточно. И даже мед сегодня на столе…
Фермерам не очень-то удавалось управляться с пчелами, мед и у них был редкостью.
Вик любил мед — и он знал, что Надежда всегда пытается раздобыть это лакомство для него.
Вик сел к столу. Надежда опустилась на лавку неподалеку, улыбаясь своей привычной улыбкой — смущенной и робкой.
— Поешь тоже, — предложил Вик.
Надежда помотала головой.
— Не хочешь?
Надежда кивнула.
— Знаю ведь, что хочешь, — сказал Вик с досадой. У фермеров женщины обычно ели отдельно от мужчин, после них. Это не было законом, но Надежда привыкла делать именно так. Очень редко Вику удавалось уговорить ее разделить с ним пищу. На этот раз он не стал ее уговаривать, а принялся за еду. Он успел не на шутку проголодаться за время пути от южных поселков.
Хижины фермеров редко имели застекленные окна — небольшие окошки просто закрывались в дождь или на зиму ставнями. Однако Вик привез из Централи небольшие куски стекла, поэтому видел сейчас все, что делается в поселке. Ветер гнал по улицам мусор и пыль, дыхание приближающейся грозы ощущалось все сильнее.
— У нас дымоход закрыт? — спросил Вик жену.
— Да.
Небо сверкнуло зарницами, раздался мощный удар грома. Надежда осенила себя знаком Великого Бога — Вик знал, что у фермеров принято считать грозу его гневом. Вик даже и не пытался разубеждать жену на этот счет, понятие электричества было ей абсолютно неведомо. Он мрачно жевал хлеб, обмакивая его в миску с медом и запивая молоком. Надежда принялась расплетать косу на ночь. Она делала это неторопливо и как-то рассеянно, словно совершая некий обряд, совершать который было необходимо, даже не понимая его смысла. Вик бросил на жену один за другим несколько взглядов. Ему нравилось смотреть, как она расплетает косу. Ему нравился тот момент, когда освобожденные волосы падали на узкие плечи, покрытые белым полотном, струились вдоль спины, а дальше, словно повторяя гибкий каштановый водопад, под полотном обрисовывались стройные линии ног, завершающихся такими маленькими босыми ступнями…
Вспышка! На мгновение ослепшему Вику почудилось, что молния сверкнула прямо у них в хижине. И тут же чудовищный удар грома потряс хижину. Будто само Небо обрушилось на них!
Надежда, испуганно вскрикнув, метнулась к мужу, упав перед ним на колени и обхватив руками, словно прося защиты. Одной рукой она задела миску с остатками меда и опрокинула ее на Вика. Он почувствовал, как густой, липкий мед потек по его щеке, шее, груди.
За окном родился неясный, вкрадчивый шелест. Он усиливался, надвигался, заполняя собою пространство.
Первые капли дождя ударили в стекло.
Вик увидел янтарные капли, падающие на прижатое к нему лицо Надежды. Он дотронулся до него пальцами, поднес их к губам. Мед. Он прикоснулся к лицу Надежды липким от меда ртом. Она еще крепче сжала его в испуганном объятии. Он увидел ее запрокинутое лицо с полуоткрытыми губами, которые блестели от меда.
Больше Вик не был самим собой. Он был кем-то другим — кем-то или чем-то — грубым, жадным, безжалостным.
Он даже в страшном сне не мог представить себе ТАКОЕ. Такое страшное наслаждение…
Казалось, это длится бесконечно.
Вик потерял ощущение времени. Осталось только ощущение своего тела — и еще ее тела. Горячего, мягкого, покорного. Липкого от меда…
Она стонала, она говорила что-то, но он ничего не слышал. Не хотел слышать.
Потом пришел какой-то монотонный звук.
Звук стучащего в окно ливня.
Все кончилось.
Фитиль в плошке светильника погас. Они лежали на волчьих шкурах брошенных на пол.
В окно мерно барабанил дождь.
И тут губы Надежды шевельнулись.
— Бедный ты мой, — услышал Вик.
Он не поверил своим ушам. Он взглянул в ее лицо…
И прочел в ее взгляде жалость.
ОНА ЖАЛЕЛА ЕГО! Она из простой женской жалости позволяла ему выдавать свою смутную жалость, жалкое подобие жалости за любовь! Ненависть — за любовь…
— Нет, — прошептал Вик. — Нет! — Он казался себе жалким, лживым, омерзительно липким… Проклятье Небу! Одним рывком он поднялся на ноги, схватил что-то из одежды, напялил на себя и, не оглядываясь больше на распростертое на полу обнаженное тело, бросился вон из хижины.
Ливень обрушился на него стеной — слепя, сбивая с ног. Теплый и чистый весенний ливень. Вик поднял лицо к ночному небу, задыхаясь от боли, гнева, от хлещущей в глаза, в нос, в уши воды. Вода, стекающая ко рту, была сладкой.
Мед. От него не избавиться. Не избавиться от того, что назначено судьбой.
Вик бросился к конюшням. Он пробивался сквозь ливень, словно сквозь влажные заросли немыслимых растений, выросших от земли до Неба. Ноги утопали в грязи, лицо омывали светлые струи дождя. А сердцу… сердцу было больно, как никогда!
— Лен, — сказал Вик. И повторил, упрямо сжав зубы. — Лен!
